Вику было семнадцать, и он ни черта не знал, как ответить правильно. Рамона – его ровесница, рыжеволосая бестия с волнистой копной роскошных кудрей и мягкой улыбкой, – кажется, в отличие от него уже понимала, что он скажет, потому что положила ладонь ему на щёку. Вик растерялся.
Он всегда терялся, когда ему задавали такие вопросы, потому что знал: ничего хорошего от этого не жди. В Скарборо было мало детей, которые хотели бы играть с плохо одетым смуглым мальчиком Виктором Крейном. Родители смотрели так, словно он был грязным, вшивым или заразным. Иногда он слышал: «Господи, Энди, Тедди, Джон, Джордж или Френк, или бог знает кто ещё, не подходи к нему: в чём, чёрт возьми, у него руки?» Вик мог бы ответить, в чём. Чаще – в пыли: он лазал везде, куда можно было залезть. А ещё – в синяках, ссадинах и царапинах, и не только руки. Он частенько ходил битым. Его колотили и ровесники, и ребята постарше. Иногда и взрослые прогоняли из продуктового или хозяйственного магазина. Бывало, он ходил за покупками один, если бабушка чувствовала себя дурно. И бывало ещё, возвращался с пустыми руками, растерянно выкладывая из нашитого кармашка за пазухой рубашки деньги, до которых дело не дошло. Тогда Адсила Каллиген тихо ругалась на цалаги[2], и Вик опускал взгляд, но запоминал каждое изощрённое грязное выражение. Она ругалась со всеми. Со школьным советом, с продавцами, с хозяевами магазинов, с водителем автобуса, который частенько пропускал остановку у озера Мусхед, просто не доезжая до неё, и Вик вынужден был бежать в школу на своих двоих и, конечно, часто опаздывал, а потому получал от учителей нагоняй. Здесь, на клочке земли чероки, которых местные жители пытались выгнать из Скарборо, но так и не смогли, остались только старики, а их дети и внуки разлетелись, словно птицы; покинули старые трейлеры, натыканные посреди леса, будто сигнальные флажки на егерской охоте. Вик часто думал, что это место похоже на кладбище, только вместо надгробий – трейлеры: «Хобби» и «Табберты», симпатичные «Джейко» и купленные через бог весть сколько рук «Клаусы». Автодома-развалюшки – прицепы, которые уже никогда и никуда не поедут, так же как и их едва живые хозяева, покинутые целым миром.
В школе у Вика тоже не клеилось, и с годами всё стало только хуже. Ребята дразнили его. После спортивных занятий мальчишки дружно воротили от Вика носы, когда он появлялся в раздевалке. Пахло от него точно так же, как от каждого пацана, вымотанного на футбольном поле или после пробежки, но ему громко говорили, что он воняет, потому что воняют все индейцы – так говорили взрослые. Когда он заходил в душевую, ребята разворачивались и напоказ покидали её. Даже проказа не заставила бы их бежать прочь с такой же прытью. Когда Вик в старших классах стал квотербеком[3] в школьной команде по футболу, ему частенько советовали «намылить задницу получше и отскоблить всё своё дерьмо». Вик был смуглым и загорелым, и он знал, что от шутки с дерьмом страдали все латиносы и чёрные в школе. Но он не был просто мексиканцем. Он был индейцем. Красной тряпкой для быка. Существом бесправным и ещё более презираемым.
С Виком мылись только ребята вроде Рори Джонса: он был близоруким «четырёхглазым» занудой в толстых очках в роговой оправе. Или Дад Тейлор, местный дурачок с фермы за городом, неспособный связать нескольких слов в простое предложение. Вик страдал в такой компании. Он старался быстро намылиться, смыть с себя пену и покинуть душевую, потому что боялся подцепить от них смирение своей чёртовой судьбой неудачников, будто заразу. Сам он не считал себя неудачником.
