Выйдя из автобуса, Саша постаралась незаметно оглядеться, но не заметила ничего особенного, что могло бы подсказать место их нахождения. Чисто выметенный двор за высоким забором, трехэтажный особняк – скорее мрачноватый, но не выделяющийся особыми архитектурными достоинствами, таких сейчас везде полно.
Ребят провели внутрь, в просторный холл, отделанный мраморной плиткой. Только тут Саша поняла, что ее смущает больше всего: дом казался абсолютно нежилым и каким-то холодным. Ледяным равнодушием тянуло от белых, с едва заметными прожилками, мраморных стен… На подставке стояло несколько зонтиков-тростей с вычурными изогнутыми ручками, на вешалке висел плащ – но и это не добавляло жизни, казалось скорее элементами декорации, словно они оказались на театральной сцене.
– Подождите вон там, – велел их проводник, кивнув на огромный кожаный диван.
Все пятеро легко устроились на нем. Разговаривать не хотелось – так подавляюще действовал этот холодный, будто казенный холл, да и какой смысл разговаривать, когда их беседа наверняка будет записана. Динка кивнула в сторону, где чуть заметно блестел глазок камеры. Понятно, что все здесь под наблюдением, а может быть, самозваные хозяева как раз рассчитывают на то, что в ожидании вынужденные гости сболтнут что-нибудь полезное.
– Ух ты! Прямо как в опере! – Ян, не собиравшийся молчать, окинул холл преувеличенно восхищенным взглядом. – Знаете, мои родители очень оперу уважают… «Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся! Боярин-батюшка! Отец наш! Ты кормилец! Боярин, смилуйся!» – запел он вдруг нарочито гнусавым голосом.
Динка прикрыла рот ладонью и рассмеялась, да и Александра не удержалась от улыбки, уж очень комичная вышла сценка.
– А что, – Ян, довольный успехом своего импровизированного выступления, оглядел друзей, – это из оперы «Борис Годунов». Либретто… Вот черт, забыл…
– Модеста Мусоргского, – произнес холодный, как внезапно задувший посреди лета зимний ветер, голос.
Они не слышали, как к ним приблизился этот старик. На вид ему можно было дать, наверное, лет двести. Высокий, очень худой, с иссушенным, как у мумии, лицом с запавшими щеками и впалыми, но вместе с тем живыми и пронзительными глазами. На старике было странное одеяние – нечто наподобие старинного бархатного камзола, из широких рукавов которого высовывались многослойные кружевные манжеты. Такие носили, наверное, веке в восемнадцатом.
– Точно! Мусоргский! – Ян пытался казаться беспечным, но чувствовалось, что старик чем-то его сильно напрягает. – Спасибо. Вы, наверное, меломан.
– Есть такой грех, – подтвердил хозяин – а судя по манерам и горделивому достоинству, с которым он держался, это был именно хозяин. – Признаюсь, иногда и сам люблю сыграть на флейте. Возможно… – он окинул медленным, изучающим взглядом Яна с ног и до головы, – возможно, юноша, доведется послушать…
И маг вдруг вздрогнул и словно сжался.
– Спасибо, не стоит, я не большой любитель музыки, – поспешно пробормотал он.
– Как знаешь, – старик едва заметно, одними тонкими старческими губами, усмехнулся. – Но я пригласил вас не для этого… Я знаю, что вы ищете всякие вещи… Особенные вещи… Для одного человека…
– Это не совсем так, – возразил Глеб, когда хозяин сделал паузу. – Мы уже не работаем на этого человека.
Старик пожевал сухими губами и кивнул:
– Да, слышал. Слышал нечто такое… Ну тем лучше. Предметам сим вовсе не место ни у того человека, ни в людском мире. Не будет от этого добра, уж поверьте.
