– Ничего, Яшенька, голод пережили, гражданскую войну, а уж лето мы с тобой как-нибудь переживем, – гладил он птицу с опорхшими крыльями. – А давай на стадион Динамо поедем футбол смотреть? Там тебе понравится, честное полярное. Сядем на первых трибунах, будем болеть и мороженого накупим. Футбол, Яшка, это дело, факт!
Мазурик теперь остепенился, он и сам замечал за собой это, думая «уж не старость ли?» Даже балеринка из Мьюзик-холла на Каланчевке, что, впрочем, уже закрыли за буржуазность, и по которой он с ума сходил последний год, его больше не волновала. К собственному изумлению, Мазурику все больше нравилось бывать вечерами дома, особенно когда Родионна читала сказки. Яша больше всего любил Пушкина, это давно заметили все домашние. Как только няня начинала про зиму, он стоял завороженно, не шевелясь, на паркете и слушал, не отрывая от няни черных пуговок глаз: «Зима, крестьянин, торжествуя на дровнях обновляет путь» (дровни – это, Яшенька, санки такие) или вот «Мороз и солнце, день чудесный!»
Незаметно и Матвей Ильич с супругой привыкли к няниным сказкам, слушая их под оранжевым абажуром. Мазурик попыхивал Казбеком, они с Родионной целыми вечерами обсуждали Яшины проделки и смеялись до слез. Клавдия Генриховна в тех разговорах участвовала редко, считая это ребячеством, к тому же она занималась серьезной работой – вышивала картину «Мы пойдем другим путем», где молодой Ленин утешает мать. Эти сказочные вечера были так спокойны, и казалось, литература сможет предотвратить нечто, надвигавшееся неумолимо, как и эта весна.
Однажды, субботним утром, это было за неделю до майских, Матвей Ильич, сидя в пижаме за столом и затягиваясь с наслаждением первой папиросой, развернул газету «Правда». Она начиналась с передовицы об опасности мелкобуржуазной стихии, там клеймили джаз, к которому пристрастился и Мазурик после поездки в Америку, даже сам иногда баловался саксофоном; а также подвергались критике недальновидные товарищи, имевшие в прошлом заслуги перед социалистическим отечеством, а ныне увлекшиеся западными ценностями, забывая учение товарища Сталина о классовой борьбе. Как обычно, он кое-что зачитал жене. Хотя здесь и не указывалось конкретных имен, но супруга Мазурика смекнула, что это камень и в их огород. Свои догадки она тут же озвучила.
– Что за чепухенция!? —
рассмеялся Матвей Ильич, глянув поверх очков на жену, которая с большим груженым подносом, плавно, словно баржа, подплывала в ту минуту к столу и принялась разгружать балычок и семгу.
– Не мечи икру, Клава, – он шутливо ущипнул супругу за пышное бедро, – Почему это обязательно про нас? Это про других, мы ведь честные люди и, в конце концов, что мне могут сделать, я – герой гражданской войны и полярный летчик. Стыдись малодушия. Нам нечего бояться, мы растим из Яши настоящего советского пингвина. Он полком еще командовать будет, вот увидишь!
Клавдия Генриховна вспомнила соседа: «Михаил вон тоже был героем, а расстреляли», – однако промолчала. Не хотелось заводить серьезного разговора, сколько всего надо было еще переделать до праздника. Квартира их, большая, как музей и, как музей, набитая удивительными вещами, выглядела теперь беспорядочно и дурашливо, как бывает перед генеральной уборкой, и все не на своих местах: шашка, с которой Матвей сражался в гражданскую, лежала на плюшевом медведе, словно тот готовился к наступлению; на здоровенной копии Авроры – подарок Ленинградских судостроителей, как паруса, висели кружевные салфетки, снятые отовсюду; а фотоувеличитель был наряжен в парадный мундир хозяина. И все же не могла Клавдия Генриховна отделаться от мысли, что Мотя постоянно избегает разговора о чем-то важном. И она тоже решила не поднимать эту тему. Пока.
