Выходит человек, поводит шеей – колется. Сиротливо оглядывается, не хватает чего-то. Идет. Помню, как мама водила меня в парикмахерскую, а я начинал реветь еще до того, как меня начинали стричь. В детстве я хотел стать человеком, которого знают все. Потом просто человеком. Потом детство кончилось. Хотя, пожалуй, детство кончилось где-то между двумя этими состояниями.
Совсем скоро начнется бессолнечная, близорукая осень. Я всегда думаю, что это случилась ядерная война. Небо заволокло – навсегда – для меня. И все будет так, исхода нет. Люди бредут и знают, что обречены. Собственно, так и есть – но не все так плохо. В левом кармане дыра, за подкладкой дешевые конфеты. Есть нечто притягивающее в самых простых карамельках.
Мы шли куда-то. Я шел позади. А может быть и впереди. Сложно определить. Потому что я не знал. Куда же мы шли. Если бы знал. То определить было бы легче. Я не старался держаться в отдалении или оставаться за деревьями или углами. Некоторые деревья уже облезли. Другие только собирались. Углы облезли все. У старых заводов всегда облезлые углы. Если что то я шел к доктору. Чтобы он выписал мне таблеток. Поэтому я чувствовал себя спокойно. Если Чарис вдруг обернется и спросит меня. Куда я иду? То я сразу скажу ему. Что иду к доктору Марти за таблетками. Я скажу это сразу. Но не очень быстро. Потому что я не волнуюсь об этом.
Чарис немного спешит. Становится жарко идти за ним. На нем бетонная футболка с капюшоном. Мягкие штаны цвета черной дыры и белые красные кроссовки. А у меня левый ботинок на один размер меньше. Приходится покупать две пары. Если бы у меня был зеркальный брат. То он мог бы носить вторую половину моей обуви. И мы могли бы выступать в шоу оптических иллюзий.
Влажный воздух. Воздушная влажность. Какая влажная воздушность! Восклицал кто-то восклицательный. Левой стороной я не чувствую ветер. Только правой. Так же как восклицательный знак не чувствует свою точку. Ветки больных деревьев похожи на старушечьи пальцы. Солнце освещает их. И они становятся моложе. От солнца все становятся моложе. Поэтому на юге все молодые. А на севере все старые. Всегда стараюсь стоять к солнцу левой стороной. Решкой.
А вот и Витек. Стоит около входа в метро. Важно объясняется со своим коллегой. В замызганной, давно не мытой курточке. В руке бычок, глаза припухшие, зубы желтые. Щерится – увидел.
– Здорово, Чарис. Как сам?
– Нормально.
– Самглавное.
Этот разговор повторяется из раза в раз с такой скоростью, что я еще не успеваю произнести нормально, как он уже сообщает мне, что это самое главное. Я знаю, что он спросит. Он знает, что я отвечу. И чем дольше это продолжается, тем больше весь этот разговор походит на одно длинное слово, которое мы вместе произносим. Он свою часть, а я свою. Каксамнормальносамглавное. Не так давно мы сократили это слово, и теперь оно выглядит примерно так – каксамнормалсамглавн. Все происходит настолько стремительно, что ответь я на его вопрос плохо, уверен, он по инерции скажет, что это самое главное. Иногда он еще говорит, что мы ходили с ним в один детский садик, и спрашивает, помню ли я. Я честно пытаюсь. Иногда у меня получается – тогда Витек гордится и щерится изъеденными зубами в воспаленных деснах.
Мы подошли ко входу в метро. Вероятно мы шли сюда с самого начала. Не люблю метро. Все смотрят. Но никто не подает. Люблю церковь. Никто не смотрит. И все подают. Пахнет крысиной норой. Много девушек. Но я никого не знаю и ни с кем не могу поздороваться за руку.
