Луна. Или фарфор. Да, тот великолепный китайский фарфор – хрупкая роскошь, изящная лёгкость и воздушная гибкость линий. Глянцевая безупречность… Или нет, скорее мрамор – вот подходящее для скульптора слово. Мрамор! Его кожа, словно нетронутая мраморная глыба, застывшая у кромки воды в ожидании зодчего…
Признаться, у меня вспотели ладони и пересохло во рту.
Я чувствовал себя вором, мошенником, но никак не мог остановиться и прекратить это низкое, недостойное любого уважающего себя человека занятие – подглядывать за ничего не подозревающим джентльменом.
Вот он делает шаг в мою сторону, и у меня сердце едва не выскакивает из груди – настолько стыдно мне становится. А ещё страшно. И гадко. И одна лишь мысль о том, что я могу быть разоблачён, заставляет сердце нестись галопом, и теперь потеют не только ладони, но и лоб, и даже шея.
Но вот он замирает совсем рядом, и я моментально забываю обо всех своих страхах. Его ровная спина кажется лишённой каких-либо изгибов, а вынырнувшая из кармана пальто ладонь с тонкими длинными пальцами, напротив, выглядит столь чувственной и изящной, словно её хозяин – тоже зодчий. Или пианист. Или художник… Да, такие руки определённо могли бы принадлежать художнику.
О чём он думает, разглядывая замершую Темзу? О чём шепчутся его мысли, пока я пытаюсь разгадать его тайну? Быть может, о неразделённой любви? Или о какой-то весомой потере?.. О чём может думать человек со столь непроницаемым лицом, тоже сбежавший от целого света и ищущий покоя в этой глуши?
Хотелось бы мне увидеть его глаза… Тогда бы я понял. Тогда бы я сумел прочесть его душу и познать его историю.
Но сейчас, пока я позорно прятался у него за спиною, мысли мои были лишь об одном – наконец-то! Наконец-то я нашёл его – тот необыкновенный типаж, от одной лишь мысли о котором я чувствовал покалывание в кончиках пальцев. И душа вдруг снова наполнилась тем непередаваемым трепетом, что ощущался мною всякий раз, едва на горизонте маячила новая, действительно грандиозная работа.
Да, я должен лепить именно его! Это лицо, эти волосы… Эти странные, остро очерченные скулы и впалые щёки, прямой нос и непозволительно пухлые для мужчины губы (особенно верхнюю – так чётко очёрченную, что кажется, будто она уже вылеплена из пластилина сверхчувствительными пальцами зодчего). В нём всё казалось неверным, избыточным: слишком высокий и худой, с неправильными, гиперболизированными чертами лица и неестественно прямой осанкой, будто где-то по центру его организма вместо позвоночника вбита ось, координирующая его движения и не дающая ссутулиться ни на дюйм. Он казался таким… таким иным – вовсе не похожим на те фактуры, что могли бы заинтересовать скульптора – что я вдруг явственно ощутил, что это именно Он.
Он!
Мой идеал. Моя муза. Моё вдохновение.
Я должен испытать, каково это – высекать столь безупречные скулы из мрамора. Как будут ощущаться его впалые щёки кончиками моих пальцев, если вылепить их из глины? А из пластилина? Или гипса?.. О, Господь всемогущий, сколько возможностей! Сколько желаний! Сколько… сколько вопиюще невыносимой красоты в одном человеке – глаз не оторвать! А его глаза! Боже, и подумать страшно, как счастлив я буду, когда начну работу над его глазами! Ведь они… они такие… А глаз-то его я разглядеть так и не сумел, ведь пока моё обезумевшее воображение уже рисовало совместные дни и вечера за работой в моей мастерской, мой восхитительный незнакомец успел вдоволь насладиться видами спящей Темзы и сейчас как раз направлялся прочь из заводи – наверх, к Ватерлоо.
