На днях в моих руках оказалась другая открытка. Ее автор – известен. Это ты, единственная моя!
Эта открытка мне крайне дорога и все по тем же самым причинам. В ней, пожалуй, впервые за последние десять лет прозвучали человечные нотки. Не знаю, с чего бы это? Очень странно… Может, причиной служит то, что я предпринимаю отчаянные попытки разрубить, запутанный мною же, «гордиев узел» и несколько отдалиться от тебя? Почувствовав это, ты делаешь некий жест, возрождающий в моей душе надежду?
Возможно, и так. Но я правду не хочу знать. Главное – твоей рукой написано то, на что ты ни разу прежде не отважилась. Этого мне уже более чем достаточно.
Хотя… И в этот раз не смогла удержать себя от того, чтобы…
Я вовремя останавливаю себя перед словом, которое было бы самым подходящим. Останавливаю, потому что прозвучит оскорбительно. Другого же, ласкающего твой слух подобрать не удается.
Ты, между прочим, в открытке написала: «Целую!»
А далее (уже в скобках) откровенно издевательски добавила: «Можно?»
Вопрос требует ответа. И я на него отвечу. Правда, серией встречных вопросов.
Неужто был такой случай, когда бы тебе запретил (пусть отдаленным и самым туманным намеком) целовать себя? Когда: десять, пять или год назад? Где: на улице, в парке, сквере, на лесной опушке в окружении буйства луговых цветов, в театре? В каком месте: дома, в постели, в России или за ее пределами? Ты страстно хотела, чтобы я поцеловал тебя, однако я сказал – нет? Не знаю, не знаю. Кто-то из нас сейчас в горячечном бреду.
Прости великодушно, но я спрошу тебя еще об одном: а попытайся-ка припомнить последний случай, когда ты целовала меня? Это сколько же лет прошло?.. Сколько после этого воды утекло?! Вот задал я тебе задачку, не так ли?
Восхитишь, коли сумеешь вспомнить!
…Ты любишь поэзию. А как отнесешься вот к этим строкам Пушкина?
Ах, если мученик любви
Страдает страстью безнадежно,
Хоть грустно жить, друзья мои,
Однако жить еще возможно.
