Любовь, что медленно становится тобой - страница 17

Так что ни к чему ломиться в историю, как ломятся в дверь, – если эта встреча предопределена небесами, она застигнет меня врасплох, но не удивит, как снег весной, как песня соловья. Это и есть смысл пути.

Прошло несколько недель, я не вел им счета, чувствуя, как закрадывается усталость в рутину, определяющую мое расписание, и город внезапно показался мне неподвижным. Еще более отчетливо, чем разница во времени, которая не облегчает моих разговоров с матерью и дядей, проступает расстояние в другом виде, тяготя меня необходимостью вернуться. Когда я брожу по улицам, воспоминание о роскошной женщине, сидевшей рядом со мной, всплывает в моем мозгу, и я не могу точно сказать, радует меня это или печалит. Сцена в «Красном кафе», которую я, сам не знаю почему, истолковал как несостоявшееся свидание, не только пробудила мой инстинкт «Волопаса-мечтателя», разлученного со своей принцессой, но и усилила боль, связанную с невозможностью. «Ах, если бы я был другим!»

В Париже я днем и ночью один, работа не позволяет мне отлучаться, моя жизнь никого не интересует; те, кого я встречаю, не ищут новой встречи со мной, да и я не рвусь продолжать знакомство. Мои китайские кузены, называющие меня «фантазером», по-прежнему не понимают, зачем я приехал во Францию. Я ни на что не годен, считают они. Но ничего не говорят.

Мне, впрочем, нравится это ощущение, будто я живу, спрятавшись, в лоне мира, где чувствую себя под незримой защитой, ведь французы не только не платят за лекарства, но и, кажется, от природы облечены правами, оправдывающими их искусство жить, равно как и склонность к протесту. Париж с его неспешностью и скоростями позволяет мне уютно жить в подспудном ритме, тогда как в китайской столице растет напряжение, и Шушу звонит мне через день. Терзаемый угрызениями совести, я думаю о том, сколько денег тратит мой любимый дядя на эти банальные разговоры по телефону о его текущих проектах и о том, что он ел вчера в ресторане. Так он по-своему готовит мое возвращение. Окруженный его заботой, я привык к свежим новостям: он рассказывает мне о матери и ее здоровье, тем самым обостряя во мне постоянное чувство вины, и без того всегда готовое захлестнуть меня. Он берет меня измором – мне хорошо знакома эта стратегия, я и сам вместе с ним не раз прибегал к ней в работе с чиновниками квартала, и я знаю, что долго сопротивляться не смогу. Дяде достаточно проявить терпение, не прилагая никаких иных усилий, просто присутствовать в моей жизни и оставаться по-родственному внимательным. Однажды утром, во вторник, повесив трубку после разговора с Шушу, который поведал мне о своих подвигах с новыми партнерами, я понял, что пришло время уезжать. На другой день я сообщил патрону, что уеду в следующую пятницу, прекрасно сознавая, что ставлю его в трудное положение. Но китайская община привыкла к быстрым переменам, которые иностранцы находят чересчур резкими и грубыми.

Проявив понимание, патрон сказал мне:

– Ни о чем не беспокойся, мы отвезем тебя в аэропорт.

Потом он молча принес две бутылки красного вина и сунул их в мою сумку вместе с альбомом с фотографиями для его старшей сестры, оставшейся в Кантоне, а еще положил много конвертов, набитых банкнотами, которые я должен был раздать членам клана.