Читать онлайн Игорь Арсеньев - Любовь да будет непритворна

Необычная история приключилась со мной и моей женой Людмилой в одна тысяча девятьсот девяносто первом году в родном Санкт-Петербурге. Хотя я родился-то в Ленинграде, пусть для кого-то в Питере.

Северную столицу превозносили. Ей восхищались многие поколения живописцев, зодчих, писателей и поэтов. Жителей Ленинграда, как правило, повсеместно встречали с уважением: «А-а, ленинградец!» Восторженно: «Из Ленинграда?!» Удивлённо: «Неужели из Ленинграда?» Возможно, с грустью и даже с некоторой завистью: «Ну, если уж из самого Ленинграда!..» Словом, именно ленинградцев встречали так, будто только в Ленинграде могли жить мужественные, трудолюбивые, сердечные люди, то есть самые-самые что ни на есть настоящие, подлинные строители коммунизма! Однако (прошу заметить) куда бы «строители» не приезжали, их действительно отличали, и скромность, и вежливость, и миролюбие. Спросите, если не верите, тех, кто постарше, в особенности послевоенное поколение.

Итак!

Ленинград – Санкт-Петербург – Питер – северный, крупнейший промышленный и культурный центр России, город-герой, не какая-нибудь литературная фикция, а настоящий, живой, фронтовой – для всех и в себе – развернулся в поразительный рассказ, в поразительное событие – мировой факт, непреложный, незыблемый как Медный всадник или как пушечный выстрел в полдень на Флажной башне Нарышкина бастиона Петропавловской крепости!

А пока – СССР (Союз Советских Социалистических Республик) перестраивался и окончательно внутри себя перессорился, мне и моей жене Людмиле, вероятно, захотелось что-то изменить, а, лучше сказать, выстоять в недружественной среде коммунальной анархии незатихающей политической нервотрёпки. Ведь на наших глазах распалась Империя, которой не было равных. И нам, поневоле, пришлось вдыхать запахи ее разложения.

Я – актёр, Людмила – заведующая театральной труппой довольно известного и даже Академического театра. И, само собой, гастролей и прочей маяты с разъездами по нашей самой-самой-самой стране было в избытке. А мечталось, хоть иногда освободиться от расписаний и обязаловки. Автомобиля тогда у нас быть не могло. Благосостояние, сами понимаете, как у всех: «от заплаты до заплаты». Следовательно, мы, как нормальные, советские правдорубы – вечно в долгах как в шелках щемящей не развеянной грусти и тоски почему-то… неправдоподобно высокому. Велосипеды, правда, имелись, и даю слово, они никогда не пылились на антресолях.

«Быстрые ноги», именно так переводится с французского слово велосипед, без сомнения революционное средство передвижения. Но, как правило, одноместное. А лакомство, а гибкость мимолётных впечатлений? Ведь согласитесь, несправедливо и не рачительно пренебрегать тем наслаждением, тем риском, что дарит нам Роза ветров. Ибо, как предвещал оракул и древнейший наставник царей товарищ Сенека: «Желающего идти судьба ведёт, не желающего – влачит».

Вот так – из социального переутомления, всеобщей гражданской панихиды и чего-то ещё – родилась чудная идея гибрида – велика и авто, в котором, и сидения рядом, и педали вместо мотора, а всякого рода мечтания, романтика плюс поэзия, как паруса зыбкой надежды страстной и неразрывной любви!

Мы, кстати, возникло не сразу. Поначалу (я) был один-одинёшенек. Людмила и сотоварищи по искусству приняли затею с веломобилем тускло, неровно, где-то даже с опаской, как дурное предчувствие, как нечто угрожающее нашему гуманному братству. Но скорей всего, они просто-напросто не поверили, что такое вообще допустимо в обществе вроде бы взрослых и адекватных людей.

Однако, на мой взгляд, друзья и приятели не смогли прочувствовать до конца в затее с веломобилем, скажем так, никакого что ли… бурлеска или шарма, ну то есть… совсем – совсем ничего … «кроме дури». Некоторые из них шершаво, по-стариковски вертляво шутили, иные иронизировали, иные демонстративно и глубокомысленно перемигивались, пожимая плечами, словом, все они… усомнились. Но зато я понял, что заблуждался в себе, и бесповоротно решил, что пришло время подвижного – парадоксального поступка. Я вышел из игры, сбежал из актерской профессии!

А что, заманчиво хлопнуть дверью, ломая пушистые ветки актёрского самолюбия. В театре я, как все, крепостной – без малого двадцать лет, и постоянно – спектакли, репетиции, и не то, что бы времени, воздуху, воздуху-с не хватало на пустяки. А мой пустяк – мой конёк-горбунок, моя таратайка, божия коровка, прихоть, вымысел, бред, химера, мои «быстрые ноги» в моем воображении, словно роковая любовь, решительно не имела заднего хода. И где-то уже напропалую, вовсю молотились его пустяковые, смешные педальки, сокрушая душевные переживания жены и всех маловеров притом, что я пока решительно не понимал, и даже не представлял с чего начать строительство своего детища.

Завиральные мысли, вздорная забава ни при каких обстоятельствах не хочет и не может быть полуправдой. А значит, я должен, направить, наполнить свою пока полуправду, всамделишным то бишь личностным – сугубо своим индивидуальным содержанием.

Многие предрекали провал. Порой, мне казалось, что я сам себя затравил, сознательно загнал себя в угол. Хотя, разумеется, я понимал, что неплохо бы составить первоначальный проект. Я помню рисунки, эскизы, клочки, странного вида наброски. Идея «фикс» таилась, осторожно перебирая лапками, выдвигалась на меня из сумятицы образов – мутных понятий о таинственной ходовой части, трансмиссии, миделе, развале-схождении, обгонной муфте, туклипсах, переключателях скоростей… Представьте мои походы на велосипедные толкучки, лазанье по городским и заводским свалкам, ползанье под автомобилями в густом, липком тумане петербургских трущоб. Представьте бесчисленные расспросы с пристрастием; штудирование журналов, профессиональных брошюр; возобновление школьных навыков чертёжника, токаря, слесаря, фрезеровщика… И поначалу (не стану лукавить) всё прямо-таки валилось из рук и куда-то стремилось – совсем не туда. Но! Отступать, было поздно. Да и не хотелось сдавать свою сумасбродную идею в архив памяти, предавая себя на позор. Нет-нет, не поддался я на голос своего малодушного хлюпика – выстоял до конца, и горжусь этим поныне!

Изобреталось и мастерилось всё или почти всё, как говорят, на коленях. Новые велосипедные части – купить в то время было проблемой. Мастерской временно стала кухня и широченный, в духе старых петербургских квартир, подоконник, на котором свободно разместился небольшой, однако, универсальный металлообрабатывающий станок, приобретенный по случаю. Раму веломобиля «варили» по великому блату в недрах Мариинки, тогда еще всемирно известного театра оперы и балета им. С. М. Кирова. И вскоре фантазия приобрела реальные очертания. До мечты можно было дотронуться, погладить, и даже толкнуть. Уверенность и совершенство в ремесленных навыках завоёвывались поэтапно. В определённый момент я вдруг почувствовал в себе новые, неведомые для меня ощущения, что-то вроде призвания инженера-конструктора, и даже, если угодно, талант демиурга. Я как бы окуклился, жил в каком-то причудливом, совершенно для меня ином пространственно-временном континууме, в котором про меня будто забыли.

Нет, конечно, меня навещали, мне улыбались, подбадривали – иногда, но я по-прежнему ощущал своё одиночество. Упрямство моё матерело. Воображение высвобождалось. Мысль о путешествии на собственном веломобиле расширилась и взметнулась на такую орбиту вдохновения, что спорить со мной стало небезопасно! И вместе с тем, я отчетливо понимал, что со мной происходило – нечто радикальное. Неожиданный вывих сознания и реализация новых способностей, помогли мне абстрагироваться, обезопасить себя, в известном смысле, отвлечься от мутной, постсоветской, во многом бандитской действительности.

Уместно будет сказать, что я всё-таки не могу как следует любить Петербург в девяностые годы. Тогда почти мгновенно, причем повсюду явился душок пресловутой «похабной квартирки» – кафешантан Вяземской лавры. Страшный, гнуснейший просочился кабак! С переименованием города или нет, но сходу в городе пробудилась тёмная, подвальная, крысиная его сущность – миазмы дореволюционных, а теперь уже новых реалий. Ленинград переродился. Город насытился и провонял смрадом нескончаемых бандитских разборок. Новый Петербург стал неряшливым, оплеванным и кровавым вдвойне. Ужасы, кошмары источали улицы Ленинграда в девяносто втором. Апокалипсические картины сумбура неофициального, неоткрыточного Петербурга, его пришибленность, нерадение, необратимость – царили повсюду Запомнились не убранные или наскоро отремонтированные, захламлённые дворы, аммиачные парадные, жуть подвальных лабиринтов, беспризорные дети, бесчисленные наркоманы, бомжи явились, словно из потустороннего, мрачного мира… А театр – мой театр, которому я служил верой и правдой, из труженика превратился в химеру! Весь этот – новомодный, нескончаемый, разноцветный гламур, «наезды на классиков»… Анафеме был предан именно русский классический репертуар! И это не фантазия, не аллегория. Кто-то скажет: «К чему сгущать краски? Ведь можно выражать чувства нейтральным, кастрированным, диетическим образом». Можно – конечно. Однако я вырос, моя душа вскормлена бесчисленными испарениями, этой правдой без дна. И видимо неспроста меня телепортировали неведомой властью туда, где во мне уже обитали мои новые чувства и мечты о какой-то своей, личной свободе передвижения. А стремление к безопасности, как известно, потребность психологическая, может быть, психиатрическая…