Каким – без всякого притворства – стал он. Ромашов…
В 1920 году Институт мозга, директор которого, Бехтерев, живо интересовался телепатией и тем, что ее порождает, командировал Барченко в Лапландию, в район Ловозера, для исследования загадочного явления, вернее, заболевания под названием «мерячение». Это явление напоминало массовый психоз, который обычно возникал во время шаманских обрядов, но иногда и совершенно неожиданно, причем не только среди местных жителей, но и среди приезжих. Люди вдруг начинали повторять движения друг друга, безоговорочно выполняли любые команды…
Барченко взял с собой Ромашова как переводчика (тот отлично знал язык лопарей), однако, конечно, рассчитывал и на его практическую помощь.
Надежды не оправдались. Лопарские шаманы называли его курас – пустой – и в открытую смеялись над его попытками казаться среди них своим. Тогда-то Ромашов окончательно понял, что все прежние способности им утрачены.
Почему? Неужели его настигла расплата?!
Постепенно Ромашов смирился с тем, что отныне он – всего лишь курас. Так что его кличка Нойд, то есть колдун, под которой он писал донесения Бокию, была всего лишь тщеславной данью прошлому. Впрочем, и сам Бокий называл себя Тибетцем в память о прошлом, когда интересовался легендарной Шамбалой и искренне верил, что может постигнуть ее чудеса и тайны…
Вдруг Ромашова сильно толкнули, и он обнаружил, что все еще топчется возле крыльца милиции, мешая тем, кто входил в дверь. Сбежал с крыльца и направился к Рождественскому бульвару, чувствуя злость, тоску и головокружение. Ну да, он забыл, когда ел. Надо зайти в какую-нибудь столовую. Поев, он хотя бы от головокружения избавится.
От прочего избавиться шансов не было никаких…
И надо появиться в отделе, конечно. Там сейчас пытаются понять, что же произошло после устранения заговорщиков. Обожженные лица сотрудников, засвеченные фотографические пластины – и никто ничего толком не может объяснить. Ромашов – мог, потому что знал, как Гроза «бросал огонь». Конечно, это было внушение в чистом виде, однако объект этого внушения не только видел самый настоящий огонь, но и какое-то время чувствовал боль, как после ожога, и даже следы на лице появлялись. А уж как горели глаза…
Он довольно долго перебирался через пути, потому что трамваи шли один за другим. Здесь сходилось не меньше полутора десятка маршрутов, и на остановках толпилось столько народу, что ограбить кого-то при желании не составляло большого труда.
Мимоходом Ромашов заглянул в грязную чайную и жадно съел три пирога с луком и яйцами, запив жидким несладким чаем.
Вышел, почувствовав себя значительно лучше.
Пройти по Сретенке Ромашову было быстрее, но здесь укладывали асфальт. Горел костер, над ним висел огромный кипящий котел, от которого исходил смрадный черный дым. Рабочие – черные, как истинные черти, закоптелые, – ворочали лопатами пузырящуюся массу в котле, раскладывали ее в меньшие котлы, а потом выливали раскаленное варево на утрамбованные участки мостовой. Мастера укатывали асфальт катушками, ползая по нему на коленях. Колени были обмотаны тряпками и лоскутами толстой кожи. Работа была, конечно, адова, да еще стояла жуткая вонища, дым, чад!
Ромашов невольно закашлялся, удивляясь, как не задыхаются рабочие.
– А между прочим, – возмущенно сообщил в пространство какой-то прохожий, тоже сердито кхекая, – я читал в газете, что в Европе асфальт варят на заводе, а потом по ночам развозят по улицам. И нет ни дыма, ни копоти!
