Можно сказать, что Мэри угодила в разлом этой несовершенной системы: она жила практически инкогнито, не участвовала в групповых сессиях и не получала помощь от медперсонала. Лишь посредством самоповреждения – порезов и ожогов – она изредка запрашивала внимание и получала его. Обычно это происходило, когда ее собирались переводить в учреждение более открытого типа, где увеличивается личная независимость пациента. Такое поведение – форма сознательного или бессознательного саботажа, который поставил ее в каком-то смысле в подвешенное положение: ее нельзя было назвать ни по-настоящему больной, ни по-настоящему здоровой, из-за чего обстоятельства жизни оставались все теми же. Мы начали работать, когда ей было уже около 50, а за плечами оказалось более двух десятилетий лечения с перерывами, по большей части неэффективного. В рамках подхода с «ориентацией на преступные нарушения» в основном рассматривалась ее склонность к поджогам, а в дополнение к этому психиатры выписывали лекарства, чтобы приглушить депрессию. Кроме того, Мэри жила в обстановке, где курение считалось нормой – как для пациентов, так и для персонала. Нередко медсестра, чтобы успокоить разозленного или встревоженного пациента, выходила вместе с ним покурить. Получается, Мэри – поджигательница, которая продолжала наносить себе вред через ожоги, – постоянно была окружена сигаретами, спичками и зажигалками.
Мое предложение опробовать на Мэри судебную психотерапию было принято. По большей части не из-за веры в мои силы, а из-за несколько беспечного подхода, который главенствовал в больнице: детали не важны до тех пор, «пока работа выполняется». Мой начальник был рад поручить пациенток женщине-психологу, поскольку сам он не уделял им должного внимания, в чем честно признавался. Отчасти он объяснял это тем, что в присутствии мужчины пациенткам может быть некомфортно. Я же, в свою очередь, ухватилась за возможность применить на практике тот курс лечения, который, на мой взгляд, в худшем случае никак не навредил бы уже вдоволь настрадавшейся женщине. В лучшем случае я смогла бы помочь Мэри понять скрытое значение замкнутого круга, в который она угодила, и дать надежду на то, что из него есть выход.
На первых сессиях меня поразило, насколько внешний вид женщины отражал атмосферу безразличия и отсутствия надежды. Ее движения были медленными, а голос – мягким. Часто она приходила на наши встречи с немытой головой и в грязной одежде. Ее манера держать себя была невыразительной, блеклой: казалось, что пламя личности и жизненной энергии кто-то потушил – передо мной был человек, угодивший в систему, в которой сам решил остаться навсегда.
Самоповреждение Мэри – явный показатель ярости и внутренней потребности в заботе, которые прятались за безразличным фасадом. Ее не слушали, травму не замечали, а нужды игнорировали. Все это приводило к тому, что она наносила себе ожоги и устраивала небольшие пожары, которые держала под контролем. Таким способом она привлекала внимание медперсонала. Действия Мэри показывали: эмоции, которые на пике привели к тому самому преступлению, никуда не делись. Лечение пациентки было нерегулярным и ограниченным, и к этим эмоциям не обращались должным образом. На одной из первых сессий Мэри заметила, что толком не знает, что из себя представляет терапия и как она может ей помочь. Меня сильно удивили ее слова.
