И, посмотрев с минуту на этот портрет, он поставил подсвечник на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.
– Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.
Я пожал плечами.
– Это я знаю. Что же дальше?
– Я не решаюсь давать вам советы.
– Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.
– Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.
– И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!
Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.
– Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.
– Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.
– Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…
Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:
– … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.
– Против народа?
– Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.
– А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.
– И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.
Несколько минут мы оба молчали.
– Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.
– Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.
– Но ведь дворяне-то и изгнали меня…
– Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.
Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.
Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.
Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.
Я подумал о внезапно потерянной невесте, и эта мысль наполнила меня слабым сожалением, не лишенным даже приятности. Желал бы я знать, что она думает обо мне после нашего внезапного разрыва? Возбудило ли это вообще ее мысли, ее любопытство, или она пришла к заключению; что так идет всегда: женихи появляются и исчезают?..
… Была среда 22 – го июля. Вечером этого дня Париж весь дрожал от невиданных еще событий. Первый раз раздался на его улицах крик: «На фонарь!», и старец с длинной седой бородой закрутился на веревке, пока смерть не остановила его мучения.
