– Нет. Вот еще пару дней посмотрим, и домой поедем.
– Значит, днем по городу бегаете, а ночью сюда спать приходите, так?
– Так, – закивали головами девочки. – В гостинице мест нет.
Они умолчали, что в гостинице потребовали показать паспорта, а когда узнали, что они без родителей, чуть в милицию не сдали. Едва ноги унесли от швейцара. Бабушка, шаркая тряпкой по полу, пошла дальше гонять грязь, а они, успокоившись, прижались друг к другу, как цыплята. Все-таки вечера в Ленинграде даже летом прохладные.
Через полчаса, бабушка, закончив уборку зала ожидания, вновь подошла к дремлющим девчонкам.
– Эй, красавицы, а ну-ка, поднимайтесь. Пошли-пошли.
– Куда? – испугались девочки.
– Да не бойтесь. Ко мне пойдем, я тут неподалеку живу. Хоть вымоетесь по-человечески, а то удумали на вокзале ночевать. Так и вшей словить можно и всякую другую заразу. Мучайся потом родители, лечи блудное дитя. А вы, видать, из интеллигентных семей. Родители-то знают, что вы в Ленинграде или с ума сходят разыскивая.
– Знают. Мы им записки оставили.
Комната у бабушки Лизы, так звали уборщицу, была большая, перегороженная ширмой на две половины, уютная, чистая. Постелила она гостям на широкой кровати, а себе на маленькой кушетке.
– А сейчас бегом в ванную, пока все спят. И не шуметь, народ в квартире трудовой, всем завтра на работу, мойтесь и спать. Да головы не забудьте с мылом вымыть, не дай Бог, вшей мне принесете.
Пока девочки отмывались в большой ванне, хозяйка вскипятила чайник и приготовила немудреный поздний ужин: порезала ливерной колбасы, и пожарила яичницу на пахучем украинском сале. Умытые, переодетые в чистое белье, благо взяли с собой сменку, дети быстро расправились с угощением, а она, попивая чай из большой эмалированной кружки, смотрела на них и посмеивалась.
– Лягушки-путешественницы. Ишь, что удумали – Ленинград посмотреть. Да его сколь ни смотри, всего не пересмотришь. Наш город красив. Его не смотреть, его сердцем принять надо. Вот тогда он вам и откроется.
У бабушки Лизы они прожили три дня, вернее трое суток. Детей у бабушки не было, жила она одна в большой коммунальной квартире, где в десяти комнатах располагалось десять семей. Утром выйти в туалет, в ванную не представлялось возможным, соседи терпеливо стояли в очереди, стыдливо переминаясь от нетерпения. Через пару часов все разбегались на работу, и в доме поселялась относительная тишина, которую нарушал кашель старого парализованного учителя музыки из третьей комнаты, да плачь малыша из пятой.
Девочки, наученные хозяйкой, время пик отсиживались в комнате, а затем, когда квартира пустела, шли умываться, и готовить немудреный завтрак – чай с бутербродами. Каждое утро они находили на столе записку от заботливой бабушки, в которой им давались советы – куда сходить днем, чем позавтракать, в котором часу вернуться домой вечером.
Именно тогда, по наставлению внимательной бабушки, Нина вместе с подружками впервые пришла в Русский музей и, как говорят, влюбилась. Влюбилась в просторные залы, в громады картин Репина, в тонкую лирику Ореста Кипренского, в суровую правду штормовых поэм Айвазовского.
Сворачивая с Невского проспекта, Нина каждый раз торопилась пройти Михайловскую улицу, с ее нависающими каменными громадами зданий. И замирала у перекрестка, любуясь простором и строгой красотой площади Искусств.
Вот Пушкин читает свои стихи. Правая рука широким жестом отведена в сторону, ветер развевает полы расстегнутого сюртука. И облака, проплывающие над ним, расступаются, позволяя солнышку согреть своими лучами одетого в бронзу поэта.
