– Ты как тот перелетный соловей: то на пихту, тот на ель.
– Что ты, доченька? Увидели, что я изменился. Справлялись обо мне на предыдущей работе. В магазине мне дали положительную характеристику. Последние месяцы я заслужил ее. Поверь мне!
Василий Петрович узнавал и не узнавал дочь: резкая, натянутая, так и сыпала колючими словами. Может, очень плохо ей живется? Конечно, плохо! Одна, без денег. Он, ее родной отец, ведь хотел узнать об этом и раньше: много раз приходил к общежитию, прятался, где попало, и не один раз, крадучись, шел за ней до самого училища, где она училась, но каждый раз боялся ее окликнуть.
Катя смотрела мимо отца, размышляя над его словами: верить или не верить?
– Идем домой, доченька, – предложил упавшим голосом, не надеясь на то, что она согласится. – Пусто без тебя. Очень пусто, а ты…
– А я учусь на швею. Помимо этого, зарабатываю еще себе на хлеб и чулки.
– Нужно большое терпение, чтобы жить в чужом доме, имея свой. – Василий Петрович был подавлен.
– А у меня его нет. Нет, нет! – почти выкрикнула Катя. – Да и душа пустая: там лишь полынь-трава. И в этом твоя вина. Я детства не имела. И сейчас…
– Знаю. И очень сожалею о прошлом. Как все искупить? Как? – Василий Петрович хотел взять дочь за руку, но она энергично дернулась. – Я проклинаю те годы, что прожил в водочном угаре. Теперь я не тот.
– Меня это не интересует. Ты разрушил мою душу, как суховей. Мне нечем дышать… На всякий случай запомни это. И не преследуй меня. – Катя резко отвернулась от отца и, не простившись, ушла в снежную круговерть, пряча слезы в хрустальные ресницы.
Василий Петрович остался один. Снег кружил у разгоряченного лица, оседал на шапке, воротнике, но он не двигался. Стоял темной тенью среди белого хаоса и думал, что завтра снова придет сюда, дождется Кати и вновь будет убеждать ее вернуться домой; не поможет – придет еще раз и еще…
Сгорбленная фигура одинокого человека еще долго маячила под холодным зимним небом.
– Катюша. Одевай мое платье, – предложила Наташа, ярко подсинивая глаза. – Оно тебе к лицу.
– Спасибо. Не надо, – с грустью сказала Катя, размышляя над тем, когда же, наконец, она будет иметь свою одежду, модную и красивую, и не верила этому: ей просто некому помочь. – Я и в этом не потеряюсь. Заплат нет и ладно.
– Да уж точно. Золото и в мишуре блестит, – шутит Зина и прикалывает к шерстяному платью красного цвета блестящую брошь. – Марк с тебя глаз не сводит. Высокий, подтянутый, красивый, но, чувствуется, нахальный. Прямо прет из него нахальство.
– Это с другими, но не со мной. – Катя елозит розовой помадой губы и тоже смеется. – У него денег – куры не клюют. Швыряет десятками, не считая. Откуда они?
– А, может, фальшивые? – Наташа закончила наводить косметику и засмотрелась на Катю: бедненькая, худенькая, но такая привлекательная!
– Не отказывай, если тебе предлагает дружбу. Пусть новую шубку купит. Эта уже расползается.
– Ну да! – не приняла шутку Катя. – А потом потребует расплаты. Не нужны мне чужие вещи. Как-нибудь проживу и в своих. Зато никто с плеч не снимет.
Через несколько минут девушки вышли из общежития. Мороз к ночи крепчал, и под ногами приятно похрустывал смерзшийся снег. До клуба «Швейник» идти было недалеко – рукой подать, и Катя в своих стареньких стоптанных сапожках с заплатой на одном из них старалась идти по протоптанной дорожке, в то время как Зина и Наташа в своей новой теплой обуви забредали в снег, бодали его носками, резвясь и оглашая притихшие зимние улицы звонким девичьим смехом.
