А однажды утром Большой швейцарский Зенненхунд просто не проснулся.
Он принёс две миски и поставил рядом с ковриком, он сел рядом и стал смотреть на луну. Он смотрел на луну и видел в ней всё, чего раньше не видел. Луна стеснялась его взгляда, но понимала, что нужна ему, или это понимал он, одушевляя луну, одушевляя ту, что не покинет его раньше, чем он покинет её. Он завыл, он завыл как настоящий пёс.
Он стал медленно кушать корм и запивал его холодной водой. Он лёг на коврик и стал принюхиваться к воздуху с улицы, он прислушивался к голосам за окном, он смотрел на луну, а веки его наливались тяжестью, кружа вихри воспоминаний, сплетая быль, небылицы и явь в причудливую карусель одиночества. Через несколько минут он заснул. Он тихо поскуливал, когда ему снились сны, сны из счастливого времени, сны из счастливого щенячьего детства…
Лес. Кругом деревья лиственные, трава местами, и грибы. Мы топчем аккуратно сапогами землю, тихонько палочками вороша опавшую листву, уныло и сосредоточенно мы раздвигаем травы. Мы ищем, где же спрятались грибы, мы иногда вкушаем ягоды, чуть красные ещё, но всё же, такие маняще красивые, они так и просятся в рот, мы кушаем неспелую бруснику. Над кронами деревьев, там, в нескончаемой дали, за голубою оболочкой неба, там светит ярко солнце, сжигая зелень в желтизну листков, уже помалу, приступает к их уничтожению. Я иногда смотрю на солнце. Оно мне нравится, своей незавершённой красотой, и в то же время – солнце есть конечность красоты, нам ничего нельзя добавить, ни убрать. Всё в солнце есть, и жар, и холод, и надежда, нет только одного – на нём нет жизни, оно, так же как и я, даёт тепло для жизни всех вокруг, чтоб быть навечно одному, и жизнь закончить в альтруистском одиночестве светила. Ведь рядом с солнцем можно запросто сгореть, остаться пеплом, развеяться в космическую пыль, и потеряться во вселенной, в её тьме. Такая вот история у солнца, что светит нам на головы, сквозь листья, сжигая мне сетчатку понемногу, а я смог оторваться от его мерцающего лика только лишь тогда, когда меня окрикнула она, смеющаяся, нежная луна.
Мы сели на полянке, на холма вершинке, мы пили квас и ели бутерброды с сыром, она смотрела на деревья, она всё видела в их кроне то мышек, то зайчишек, то тюленей, а я смотрел на её нежное лицо, она была бледна и постоянно будто бы грустна, она была моею маленькой луной. И одинокими ночами, когда я оставался с холодом на ты, когда в моём жилище не было огня и хлеба, когда уже тускнела и играла пламенем последняя свеча, я сквозь стекло окна смотрел на лик моей малышки, так заботливо смотрящей на меня с небесной выси, усеянною множеством мельчайших звёзд, которым никогда и не приблизиться ко мне так близко, как это получилось у неё. Она смотрела на деревья, а после улыбнулась мне и протянула горстку ягод на ладошке, она всегда мне что-нибудь из леса приносила. То были иногда цветы, бывали ягоды, бывали раненые птички, однажды принесла мне зайца, мёртвого, как мёртвая вода. Я скушал ягоды, она заливисто смеялась, и я смеялся вместе с ней, а после мы смотрели нам в корзины, считали, сколько мы собрали на двоих грибов, в моей корзине было три, в её четыре. Она всегда была глазастее меня, и взгляд её был более цепким, чем мой, она всё видела и знала, ну, может быть, почти что всё. И так, наверное, будет всегда.
