– Понимаешь, как получается, – печально говорит он мне, – ежели ты не подхалимничаешь и вообще стараешься держаться как-то по-человечески, моментально подозрение: коммунист, мол… Ну, что ты будешь делать?
– Слушай, Саша, – говорю я, – а тебе не кажется, что тут есть своя закономерность? То, что всех наиболее честных людей они считают коммунистами, – это ведь, по существу, здорово!
– Может, и так. – Он смотрит в барачное окошко, и вдруг на его лице изображается беспокойство. – Мюллер идет.
Мы слезаем с нар. В барак заходит наш новый шеф, ефрейтор.
– Ахтунг! – командует Затеев.
Он по нашему общему желанию исполняет обязанности старшего группы. Слезают с нар и остальные товарищи.
– Gleich kommen Zugänge, – говорит шеф Затееву.
Тот не понимает и вопросительно взглядывает на меня.
– Сейчас приведут новеньких, – вполголоса перевожу я ему.
– Гут, – отвечает немцу Затеев.
Пополнение поступает сразу после обеда. Новоприбывших человек восемьдесят. Среди них выделяется высокий, сухощавый человек с очень бледным, бескровным лицом. Я замечаю, что другие пленные разговаривают с ним с некоторой почтительностью.
В бараке делается тесно и шумно. Нас, «старичков», засыпают обычными вопросами: как здесь кормят, не бьют ли, что это за лагерь? Мы, в свою очередь, интересуемся, откуда их привезли и что слышно нового о фронтах.
Дня через три, обратив внимание на то, что я помогаю Затееву объясняться с шефом, высокий, сухощавый человек приветливо подзывает меня к себе.
– Залезайте к нам, – говорит он, подвигаясь на нарах…
Он чисто побрит, виднеется белая полоска подворотничка.
Я взбираюсь на нары.
– Товарищ старший батальонный комиссар, – обращается к сухощавому один из его соседей, – я пойду покурю у выхода.
– Идите.
«Значит, он старший батальонный комиссар», – думаю я. Мне очень нравится, что его называют по званию: видимо, тоже настоящие люди.
– Давно в плену? – так же приветливо спрашивает меня старший батальонный комиссар.
– Семь с половиной месяцев.
– Ну и как, конца войны будете дожидаться в лагере?
Вопрос меня настораживает.
– Хотелось бы не в лагере.
– Надо вырываться отсюда, – тихо говорит он. – Что вы об этом мыслите?
Я невольно оглядываюсь.
– А почему вы так прямо спрашиваете меня об этом? Разве вы знаете меня?
Он улыбается.
– А вас очень нетрудно понять. Вы хороший советский парень. Что еще надо?
Я чувствую себя обезоруженным.
– Постарайтесь узнать у шефа, сколько времени будут держать нас в этой клетке.
– Есть, – отвечаю я.
Он подает мне руку. Она большая и крепкая, и, по-моему, надежная рука.
Еще через несколько дней перед самым отбоем в зондерблок приходят три немецких солдата. Они хотят побеседовать с одним из политруков.
Старший батальонный комиссар вновь подзывает меня к себе.
Немцы сообщают, что их должны отправить на фронт. Воевать особой охоты у них нет, и вот они решили посоветоваться, как быть.
– Сдавайтесь в плен, говорит старший батальонный комиссар, и я перевожу его слова на немецкий язык.
– А как русские обращаются с пленными? – интересуется один из солдат.
– Не так, как вы… Немецкие пленные, например, получают у нас такой же паек, как наши военнослужащие, – объясняет старший батальонный комиссар.
Солдаты задают еще несколько вопросов, потом благодарят и уходят.
Проходит неделя, прежде чем мне представляется удобный случай поговорить с Мюллером. Мы относим пустые бачки на кухню, и на обратном пути я специально поотстаю от товарищей.
