Но просто повернуться и сесть теперь было уже нельзя: этим он признался бы в возникшем у него намерении. Но что же можно сделать?
Он остановился в дверях.
– Простите, – сказал он. – А я бы не мог в это время побыть здесь, в вашей кабине? – Он просительно улыбнулся. – Очень интересно.
Пилот доброжелательно взглянул на него.
– К сожалению, нет, – развел он руками. – Тут только два кресла. А стоять во время взлета не рекомендуется.
Кедрин повернулся и пошел на свое место. Ему хотелось петь.
– Любопытный парень, – сказал пилот. – Мне нравится.
– На десятом они почти не видят космоса, – пояснил Велигай.
Пилот кивнул и взглянул на своего спутника.
– Всыплют, – радостно откликнулся Сема.
– Всыплют. Не забудьте присоединиться к контролю состояния здоровья. Все. Сема, проследи.
Сема проследил. Возвращаясь в рубку, он остановился на пороге и доверительно сообщил пассажирам:
– Вы ему сделали подарок – лучше не надо. А то он говорит, что от таких регулярных рейсов у него кровь свернулась в простоквашу. Сейчас отведет душу…
– Звездолетчик, – пробормотал Велигай. Он произнес это таким тоном, каким люди пожилые говорят: «Молодой…» – тоном, в котором под маской легкого осуждения прячется и одобрение, и явная зависть, и сожаление об ушедших молодых годах… – Звездолетчик, – повторил Велигай, ставя точку на этих размышлениях, и откинулся в кресле. И даже этого повторенного слова было достаточно, чтобы понять, чем образ жизни и мышления Велигая отличался от того, который, по мнению Меркулина, был бы единственно подходящим для настоящего конструктора.
А интересно, что сделал бы на твоем месте Учитель? Разве он стал бы возражать против такого риска, если это ради людей? Нет. Он не стал бы даже бояться. И ты не станешь. Обстоятельства…
Он не успел додумать об обстоятельствах. Мысли сдвинулись с места, смешались, завихрились, канули куда-то. Кресла полезли вниз, одновременно откидываясь и раздвигаясь. В глазах потемнело. Пилот «Кузнечика» отводил душу.
Она ревела тремя «Винд-семнадцать», наконец-то дорвавшимися до форсажа, близкими и понятными в своем желании достичь определенного им потолка. Громовым салютом глайнер прощался с наезженной трассой, как будто насовсем вырываясь в простор, о котором всегда мечтают корабли. Мелькнули внизу, стремительно уменьшаясь, резервные емкости – те самые сигары, на которых приводнялся корабль. Теперь, отдав свою мощь машине, они, ведомые автоматами, уходили по старой трассе, чтобы сесть в очередном пункте и там дожидаться корабля.
А он, рыча от ярости, карабкался на вершину невидимого пика, на который не восходили альпинисты. Атмосфера голубым пламенем стекала по обшивке, указатели ползли к первой космической, но двигателям было мало этого, и они все нагнетали скорость…
Далеко внизу, на Земле, в посту слежения и управления Глобальных трасс, диспетчер схватился за голову и послал в пространство негодующую радиограмму. Сема мгновенно закодировал ответ, и передатчик вышвырнул сообщение в эфир в какую-то долю секунды. Диспетчер прочел, топнул ногой, призвал на помощь всех чертей и, одобрительно подмигнув неизвестно кому, пустил по спирали сообщение о том, что глайнер восемнадцатый задерживается в пути и на линию будет выслан резервный номер семьдесят три.
А корабль уже вышел в черное небо, и Кедрин смотрел на экран и переводил дыхание. Кажется, ему чуть не сделалось нехорошо? Но он сдержался, не крикнул. Да, с непривычки… тяжеловато. Он расстегнул воротник. Вздохнем глубже, еще раз… Вот так…
