Люди тайны - страница 9

В 1925 году ведущие математики мира обратились к проблемам, возникшим как следствие работ Бора, Планка, де Бройля и Эйнштейна, и пришли к очень странному выводу. Все аномалии, присущие новому знанию, можно легко собрать и оперировать ими в системе уравнений. Но ни при каких обстоятельствах нельзя было составить картину того, что же именно происходит.

Масса, расстояние и время в виде основных координат механической Вселенной стали попросту негодными как компоненты, с помощью которых можно было бы разобраться в возникшей ситуации.

Это было невыносимо. Вещи должны быть либо здесь, либо там, а не «может быть, здесь» или «может быть, там». Дважды два должно равняться четырем. Откуда во Вселенной взяться неопределенности, если объективные законы (открытые западной наукой!) однозначно исключили неопределенность?

В 1927 году Гейзенберг предложил принцип неопределенности, и, начиная с этого момента, Вселенная сил и рычагов стала «уменьшаться в размерах».

После частичного отсутствия в течение всего лишь нескольких веков и полного отсутствия в течение всего лишь нескольких лет древний призрак вернулся в машину.

Пожалуй, ирония заключается в том, что первое подозрение по поводу наличия «призрака в машине» материализовалось в святая святых науки – в физике, наиболее материалистической из всех дисциплин. И столь же забавно, что психологии, из всех наук наиболее «идеалистической», удалось намного дольше игнорировать этот призрак (экстрасенсорное восприятие и тому подобное) в своей собственной машине, упрямо сражаясь за реабилитацию лорда Кельвина.

И снова западная наука в какой-то степени стала жертвой собственных попыток быть честной. Бихевиористы оставались верны своим маякам. Человеческое поведение было демонстративно механистичным, и нажатие на химический рычажок в человеческом двигателе производило физический эффект, столь же каузальный и столь же неизбежный, как нажатие на железный рычаг в паровом двигателе.

В то время как физика со скрежетом втиснулась во внечувственный континуум, психология никак не могла понять, как она может, даже если захочет, последовать этому примеру. Хотя Юнг и обрисовал неясные контуры этой страны, ее территория продолжала считаться в каком-то смысле сверхъестественной и ненаучной.

Подобно собаке Павлова, западная наука ощутила на себе воздействие невыносимо конфликтующих импульсов, и, будучи не в состоянии решить эту проблему с помощью результативного действия, совершенно прогнозируемым образом впала в невротическое состояние.

Может ли быть так, что дилемма Запада на всех уровнях была вызвана одной и той же повторяющейся ошибкой – искусственно суженным полем исследования? Это можно проиллюстрировать, по крайней мере, одним неожиданным аспектом.

Во всех исследованиях западной науки по умолчанию предполагалось, что данные для решения проблемы могут быть найдены только на Западе. Это допущение, ненаучное по своей сути, властвовало во все времена.

Как начинает проясняться сейчас, данные для выхода Запада из научного тупика во все времена были доступны на Востоке, но восточная культура и философия, как древняя, так и современная, упорно считалась либо неразвитой, либо отсталой, или же и той, и другой.

Знание Востока не было испробовано и востребовано. Предполагалось, что оно заведомо неполноценно и обращаться к нему незачем.

Нельзя сказать, что свидетельство о значительном объеме данных на Востоке было скрыто или труднодоступно. Исключительно значимые указатели на определенные области исследования,