– Полагаю, джентльмены, – сказал Ванделуп с грациозным поклоном, – мы еще встретимся и сможем обсудить красоту леди, о которой упоминал мистер Сливерс. Не сомневаюсь, что он знаток чужой красоты, несмотря на собственную ущербность.
С этими словами он вышел, а Сливерс вскочил и ринулся к Вилльерсу.
– Ты знаешь, кто это был такой? – возбужденно спросил старик, подтащив компаньона к окну.
Вилльерс посмотрел сквозь запыленные оконные стекла на молодого француза, который шагал прочь, – самого красивого и дерзкого мужчину, которого он когда-либо видел. За ним, заметно сутулясь, следовал его друг.
– Это Ванделуп, – сказал Вилльерс, повернувшись к Сливерсу, который буквально дрожал от возбуждения.
– Да нет же, дурак! – ответил тот торжествующе. – Это – Мистер Тот Самый!
Мадам Мидас стояла на веранде своего коттеджа, пристально глядя в даль, туда, где виднелись высокая труба и огромный холм белой земли, отмечавшие местонахождение участка Пактол.
Мадам была статной роскошной женщиной так называемого пышного типа – пухленькой, с твердыми белыми руками и прекрасной формы ногами. Лицо ее было бледным, скорее мраморным, чем румяным, и словно вылепленным по античному образцу: с прямым греческим носом, высоким гладким лбом и полными красными губами, которые она обычно плотно смыкала. Над темными проницательными глазами выгибались густые брови; иссиня-черные волосы были гладко зачесаны надо лбом и уложены в косы на макушке небольшой хорошенькой головки.
В общем, миссис Вилльерс была поразительно красивой женщиной, но в лице ее отсутствовало оживление – спокойное и безмятежное, оно искусно скрывало любые мысли, которые приходили ей в голову. Больше всего выражение этого непроницаемого лица напоминало бесстрастное спокойствие, которое египтяне придавали облику своих сфинксов. Одетая с расчетом на прохладную погоду в свободное белое платье, подпоясанное алым шарфом из индийского шелка, лениво скрестив обнаженные по локоть красивые руки, не украшенные никакими безделушками, Мадам Мидас глядела на цветущий теплый ландшафт под ярко-желтым блеском заходящего солнца.
Ее коттедж – а это был именно коттедж – стоял на пологой возвышенности возле темной рощи эвкалиптовых деревьев. Длинный ряд эвкалиптов справа прикрывал дом от ветра – лес словно обнимал коттедж заботливой рукой, желая привлечь его поближе к своему теплому лону.
Холмистая местность разделялась на поля длинными рядами живых изгородей из утесника, сплошь покрытыми золотистыми цветами – их слабый и нежный запах походил на аромат персика. Некоторые поля были желтыми от кукурузы, другие – тускло-красными от щавеля, а на третьих, оставленных без обработки, зеленела яркая трава. Здесь и там высились белые, похожие на призраки, стволы старых деревьев – последние остатки лесов, медленно отступающих перед топором поселенца.
Пестрота этих полей, покрытых различными цветами, сливалась вдалеке в некий нейтрального цвета ковер и обрывалась в темной дымке кустарника, которым поросли волнистые холмы. Однако на горизонте острый взгляд мог заметить высокие деревья, стоящие на расстоянии друг от друга: их четкие контуры вырисовывались на фоне бледно-желтого неба.
Поближе, между двумя грубыми изгородями тянулась белая дорога, или, вернее, тропа; по обеим ее сторонам зеленели широкие полосы травы. Лениво бредущий домой скот временами останавливался, чтобы пощипать особенно соблазнительные пучки кустистой травы, что росла во влажных канавах на обочинах большой дороги.
