А потом в белом, каком-то даже хирургическом свете софита он увидел себя – рваная рубашка с грязными манжетами, брюки, еще недавно приличные, а теперь измятые и перепачканные донельзя. Ссадины на ладонях; у ног его, прямо на досках, было выведено ярко-желтым мелом: «Иди домой, Тимур».
– Я не уйду, – сказал Тимур, поднимаясь.
Все фонари, которые только были на сцене и в зале, одновременно вспыхнули.
Это было нечто среднее между летним полуднем и плавильной печью. Тимур заслонил лицо локтем; свет стоял стеной, как прежде стояла темнота, но если темноту можно было рассеять с помощью зажигалки, то средства против света не было никакого.
– Ты ничего со мной не сделаешь, – сказал Тимур. – Я понимаю, мне тебя не разубедить… Но я должен хотя бы попытаться. Вот моя первая победа – ты больше не игнорируешь меня…
Свет погас – весь, кроме единственного прожектора, показавшегося теперь тусклым, будто одинокая лампочка в ободранном подъезде. Пятно света поползло по сцене; остановилось на меловой надписи: «Ты сумасшедший. Уходи».
– Нет, я не сумасшедший, – сказал Тимур.
Круг света передвинулся еще.
«Ты слыхал, на чем строится театр?»
– На растоптанных самолюбиях, – Тимур усмехнулся.
«Подбирай остатки своего – и убирайся».
– Послушай, – тихо сказал Тимур. – Почему бы тебе не усомниться? Хоть один раз немножечко усомниться… Я не говорю – пересмотреть вкусы. Ты знаешь, что такое театр – но ведь ты не знаешь, что такое жизнь! Как же ты можешь судить?!
Пятно света нырнуло за кулисы. Переползло со сцены на бетонную стену.
«А почему бы не усомниться тебе?» – было написано на стене, в полуметре от земли.
– Потому что я уже прошел через сомнения. Я понял, что имею право на свой спектакль… на свой взгляд. Да, я напрасно пришел с этим к тебе. Я был глуп. Мне хотелось признания. Лучше бы я просто написал у себя на лбу: «Бездарность и формалист»…
Луч поднялся выше. На черной краске было выцарапано будто гвоздем:
«Ты действительно бездарность и формалист».
– Разумеется, – кивнул Тимур.
Луч поднялся еще выше. Тимур шагнул вперед, к лестнице – и наступил на зажигалку.
Поднял. Не думая, бросил в карман.
От перекладин-ступенек пахло железом.
«Тебя плохо учили, мальчик. Ты дилетант».
– Нет, – сказал Тимур.
Комочки высохшей грязи откалывались от его подошв и летели вниз.
«Ты не умеешь элементарного».
– Нет, – повторил Тимур громче. – Я знаю законы, которые нарушил… Я сделал это намерено. Мой Ученый, в отличие от персонажа пьесы, существует среди размалеванных кукол… Да, это такой прием… Ведь рисует же ребенок синюю лошадь? Прекрасно зная, что синих лошадей – не бывает?
«Самоуверенность – отличительный признак бездарности».
Тимур поднялся выше еще на несколько ступенек.
– Ты путаешь бездарность и непривычность… Да, мои персонажи сперва отвечают, а потом уже выслушивают вопрос. Я знаю – так неправильно, надо сперва услышать, оценить… Но ведь… появляется такое… ощущение их полной внутренней глухоты! Они же все глухи, кроме Ученого… Я знаю, что многие мои приемы – формальны… Что это не психологическая драма, это что-то другое… Но ведь сопереживание – все равно возникает! Вернее, возникало… до того момента, как ты оттолкнул…
Сцена осталась далеко внизу. Тимур стоял на узкой площадке с железным полом. «Ты ведь сам пришел ко мне, – было написано на дверце распределительного щитка, над картинкой с черепом и костями. – Хочешь уйти?»
