Новость номер два: хорошая. Мое внутреннее оборудование не тронули. Не представляю, сколько им вообще об этом известно – все зависит от того, какое обследование провели, пока я был в коме. Но даже если рассматривать худший вариант, это не так уж важно. Что с того, что они знают? Повлиять на внутренние хранилища оружия можно только моим же нейрочипом, а он на месте. Работает нормально, вскрыть даже не пытались, да и не смогли бы. Короче, когда пройдет болезненная слабость и я смогу восстановить потерянную мышечную массу, у меня есть все шансы стать прежним.
Новость номер три: плохая. Все эти крайне приятные перемены были бы невозможны, если бы меня уволокли в какой-нибудь темный угол и просто позволили отоспаться там. Похоже, меня полноценно лечили, а сделать это можно только в центральном медицинском отсеке. И, судя по гулу окружающего меня оборудования, там я и нахожусь. То, что я не связан, не имеет никакого значения: они-то знают, что я в ближайшие дни буду не особо прыгуч, они реальность не по фильмам, а по учебникам познают. Удрать будет чуть сложнее, чем мне хотелось бы.
Новость номер четыре: плохая. И она, как ни странно, тоже связана с тем, что я здоров и прекрасно себя чувствую. Получается, кочевники никак мне не отомстили, а они от такого не отказываются. Любопытно, что это означает. Сатурио еще жив? Или им не хотелось лишать себя удовольствия пытать меня, когда я все чувствую, а не валяюсь тут коматозным бревном? Очень может быть, кочевники – своего рода романтики смерти.
Новость номер пять: плохая. Конечно же, ведь плохих новостей в моей жизни всегда было больше. Я потерял свое прикрытие, которое значительно упрощало мне жизнь на станции. Не знаю, частично или полностью, но я его лишился. Даже не потому, что валялся тут в собственном обличье, это как раз ничего не значит. Просто все это время моя маска не мелькала на виду, даже самые тупые из кочевников соотнесут одно с другим.
Ну да и ладно. Все, о чем я думал в эти часы, вообще не влияло на мое настроение. Это были просто обстоятельства, с которыми мне предстояло работать. Не худшие, кстати. Когда я вел охоту, лучшую охрану смог позволить себе ныне покойный и, вероятнее всего, кремированный губернатор. После того, как все закончилось, я оказался на полностью роботизированной барже с прессованными отходами, где в моем распоряжении было три пищевых пайка, крем от солнечных ожогов и аптечка парапланериста-любителя, а бонусом – ожог шестидесяти процентов тела и перелом четырех костей. Жизнь учит изобретательности.
Терзаться тем, что я спас всю станцию, я вообще не собирался – как и гордиться этим. Как по мне, экзистенциальные кризисы уровня «так плохой я или хороший» уместны в образовательных программах для детей до шести. В осознанном возрасте ты не плохой и не хороший. Ты просто делаешь то, что нужно, а потом несешь ответственность за свой выбор.
К моменту, когда мое тело снова было готово к движению, я определился со своим местом в реальности. Настала пора проверить, насколько эта реальность способна меня принять.
Я открыл глаза. Встать пока не пытался, у меня и так был неплохой обзор благодаря приподнятой медицинской кровати. Открытий оказалось чуть больше, чем я ожидал…
Первым из них стала Мира. Она оставалась рядом со мной и, судя по тому, как она тут обустроилась, делала это уже давно. Если бы это был стандартный визит на пять минут, она бы просто зашла, поговорила со мной, как с бодрствующим, полила слезами мою героическую грудь, ну или что там делают благодарные девицы, и с чистой совестью умотала по своим делам. Она же без сомнений захватила половину тесной медицинской каюты: приволокла откуда-то большое кресло, столик, установила компьютер, позволявший ей наставлять своих подчиненных на путь истинный прямо отсюда. Не думаю, что это из любви ко мне… Да понятно, что нет. Просто Мира была в состоянии оценить, как много на этой станции набралось желающих разобрать меня на запчасти.
