– Пожалуй. Если им необходимы деньги, почему бы не прийти за ними прямо ко мне? Неужели они думают, что крестьяне способны делать сбережения, да еще наличными? Городские люди…
Крупное лицо Гвиде отчетливо выделялось на фоне заставленных книгами полок. Это было суровое, мужественное лицо, но Итале поразило некое совершенно новое его выражение: выражение покоя. Но то было не внутреннее спокойствие, являющееся у определенных людей свойством характера – Гвиде никогда спокойным характером не отличался, – а некая благоприобретенная черта, дар времени, причем не только тех лет, что сам Гвиде прожил на свете, но и всех тех столетий, опыт которых он воспринял и сделал своим собственным. Итале явственно видел по лицу отца, что тот очень устал сегодня, но тем не менее хочет непременно, хотя и не без внутреннего страха, выслушать то, что Итале собирается ему сказать, ибо в основе характера Гвиде была неспешная, неколебимая, воспитанная многими поколениями воля, сдерживавшая проявление любых эмоций.
– Я хотел бы попробовать кое-что объяснить тебе, папа… Дело в том, что в последнее время мои воззрения претерпели некоторые перемены…
– Я прекрасно знаю, что мы с тобой по определенным вопросам не имеем общего мнения, но времена меняются, сынок, так что мы и не могли бы абсолютно все на свете воспринимать одинаково. Так что время, потраченное на выяснение, чье мнение лучше, я считаю потраченным впустую.
– Но ведь некоторые идеи – это не просто чьи-то мнения! И разделять эти идеи означает верно служить им.
– Возможно. Но у меня нет желания спорить, Итале.
– У меня тоже. Ни малейшего. – Итале бросил на стол книгу Руссо; над кипой старых бумаг тут же поднялась туча пыли. – Но я бы все-таки не хотел поступаться своими принципами. Ты ведь не поступишься своими.
– Ну, у каждого своя голова на плечах. И временем своим каждый тоже волен распоряжаться по своему усмотрению. До тех пор, пока справляешься со своими обязанностями. А это у тебя вполне получается. Ты со своими обязанностями всегда справлялся.
– Но при этом мне бы хотелось справляться с ними совсем не здесь!
При этих словах Гвиде поднял голову, но ничего не сказал.
– Я должен уехать в Красной! – продолжал Итале.
– Ничего подобного. Никому ты не должен.
– Я попытаюсь объяснить…
– Мне не нужны объяснения.
– Если ты не желаешь слушать, какой вообще смысл в этом разговоре? – Итале вскочил. Гвиде тоже встал.
– Не уходи, – сказал он и медленно прошелся по комнате. Потом снова сел в свое украшенное резьбой кресло. Итале так и остался стоять. За домом, в долине сонным голосом прокричал петух; на кухне что-то напевала старая Эва. – Значит, ты хочешь поехать в Красной? – Итале кивнул. – И ты рассчитываешь получить у меня некую необходимую тебе сумму?
– Нет. Если, конечно, ты сам не захочешь дать мне денег.
– Не захочу.
Итале изо всех сил старался подавить одолевавшие его гнев и отчаяние – он чувствовал, что эти усилия буквально истощили его физически и морально. В какой-то момент ему даже захотелось подойти к отцу и совершенно по-детски попросить у него прощения: он готов был сделать все, что угодно, лишь бы отец не сердился и не огорчался. Он сел за стол, на прежнее место, и снова взял в руки книгу; повертел ее, полюбовался игрой света на изрядно потрепанном, но все еще сохранившем позолоту корешке и наконец сказал:
– Ничего, я найду работу. Мы с друзьями надеемся прокормиться писанием статей, журналистикой, а может быть, и сами начнем издавать какой-нибудь журнал.
