– Почему он на тебе всё время виснет?
Ирвин и впрямь цеплялся обезьянкой: то поднырнёт под руку, то прижмётся, то потянет за полу рубашки или за рукав, то пихнёт в спину. На последнее Шандор не оборачивался и принимался говорить со мной в два раза увлечённее, пока Ирвин не возникал перед ним и не лез с разбегу обниматься. Шандор делал скучное лицо, от которого даже мне становилось стыдно, и изрекал:
– Хм. Когда бьют людей, потом извиняются.
– Извини.
– Не расслышал?
– Извини!
Он приучился не глядя протягивать руку и ерошить волосы, или ловить в захват и прижимать к себе, или хватать за руку – останавливать. Я, конечно, всё это замечала и не могла не фыркать:
– Мать-героиня.
– Вот своего заведи, тогда и комментируй.
Мы всё шли вдоль реки, и шли, и шли.
Ирвин, далёкое будущее (настоящее дальнее)
Из всех дурацких и не очень ритуалов, которые мы придумали за эти годы, больше всего я не люблю тот, в котором ты приходишь в тронный зал как обычный проситель, в общей очереди. Как будто я действительно король, хотя мы оба знаем, кто достоин больше. Как будто без тебя я бы когда-нибудь чего-нибудь добился.
В этом, собственно, главная проблема. Ты стоишь задумчиво, смотришь на красные кисточки на тронном балдахине и наверняка в уме перерисовываешь весь зал – ты бы избавился от красного и белого, сделал бы тёмно-коричневый, чёрный и немного серебра. Но ты не я, а красный ослепляет неприятных мне людей ровно в той степени, чтобы они старались говорить короче.
Ты не стараешься. Ты вообще сперва молчишь, и иногда мне кажется, что, если я спрошу, в чём дело, ты по старой привычке скажешь «подумай сам». Или «ты мне скажи». Как будто мне опять тринадцать лет. Но мне семнадцать, я сижу на троне, который самой своей конструкцией убивает осанку, и не знаю, как объяснить, что теперь это я от тебя бегаю. Недавно Марика сказала что-то вроде «не огорчай его всерьёз, а то придушу», и это значило – пойди поговори с ним, но я так и не смог. Всю свою жизнь я только и делал, что шёл по твоим следам. Твои враги видели меня только заодно с тобой. Твои друзья меня усыновляли просто за компанию – ты был первым, кто обзавёлся ребёнком, пусть и чужим, пусть и сразу шестилеткой, который успел побывать подростком и вернулся в детство. Это ты в том пути встречал старых знакомых, разрешал нерешённые вопросы и отмечал, как изменился мир, – я волочился за тобой, не имея понятия, куда иду. Если тебя в своё время втащили в историю чуть ли не за волосы, то ты меня ввёл за руку – и сделал вид, что я сам выбрал за тобой пойти.
Иногда по ночам я себя спрашиваю – что, если б на моём месте был другой? Какой-нибудь Роберто, Джонни, Анна? Был бы ты с ними ласковее, строже? Изменилось бы что-нибудь или ты так и ставил галочки в своём воображаемом списке самого лучшего опекуна, и всё равно, кого ты тащишь на буксире? Видел ли ты меня – а не кого-то, кого надо баюкать, успокаивать, перед кем мысленно всё время нужно приседать на корточки, и кого-то, чья мать свела себя с ума? Зависело ли что-то лично от меня хоть когда-то в воплощённой тобой истории?
Я пытаюсь изобрести прыжок в сторону с тропы – быть благодарным тебе, быть хорошим королём; но все эти славные инверсии такие глупые, что мой натренированный тобой же мозг отсекает их на подлёте. Я могу тебя игнорировать – и ты порадуешься, что я наконец стал самостоятельнее. Я могу задушить тебя в объятиях, велеть не отлучаться ни на шаг и этим подать тысячный повод для слухов, но тогда ты подумаешь – ну что ж, видно, моё служение ещё не окончено. Я не могу придумать, как тебя задеть, и не могу понять, зачем мне это нужно. Я так хочу оказаться хоть немного не тем, кого ты растил, что забываю, каков я на самом деле.
