– Кто тебе дал право распоряжаться чужой жизнью?
Вспыхнуло у меня над головой, как гром среди ясного неба, и электрическим разрядом раскатилось по всему телу.
– Никогда, слышишь меня, никогда больше так не делай!
Отец не кричал, не ругал. Он просто произносил слова, состоящие из обычных букв. Но каждое слово тавром впечатывалось мне в память. «Распоряжаться чужой жизнью…»
– Перестань реветь! Отнеси его на солнце, пусть обсохнет.
Я резко развернулся. Перед моим лицом, на огромной и родной папиной руке лежала трясущаяся серенькая кучка шерсти.
– Он жив? Папа, он жив! Спасибо тебе, родной мой. Спасибо, мой папочка! Ты настоящий герой.
Отец молчал. Я поднял голову, и его слеза упала мне на щеку. Сколько всего нового я узнал в этот день про своего отца. Он вложил мне в руку мокрого котенка, поднял с пола туфли и как был, с закатанными мокрыми брюками, пошёл наверх. Он уже скрылся из виду, как вдруг я услышал его голос:
– Только матери не говори!
– Хорошо! – ответил я и побежал на улицу, прижимая к груди обеими руками мокрый дрожащий комочек.
Найдя самое солнечное место на площадке, положил котенка и стал с замиранием сердца смотреть на него. Он очень скоро стал проявлять признаки жизни. Замяукал и встал на тоненькие лапки. Его надо было срочно накормить. Я стал оглядываться по сторонам в поисках еды и тут увидел отца, выходящего из подъезда. Он пошёл ко мне, держа что-то в руках и странно шагая, словно был сделан из тонкого хрусталя. Когда он приблизился, я понял, что нес мой отец – блюдце, до краев наполненное молоком.
– Дай ему поесть…
Папа присел рядом на корточки и поставил перед котенком белое озерцо. Хвостатая мелочь погрузила свою мордашку в молоко и жадно заработала язычком.
– Колбаса вот ещё…
Из кармана было извлечено колбасное изделие из ливера, завернутое в салфетку. Как только отец положил колбасу рядом с блюдцем, котёнок тут же забыл о молоке и набросился на ливер, смешно порыкивая при каждом укусе.
– Не сдох бы только от обжорства… Не засиживайся тут долго. Скоро ужин.
Он потрепал меня по загривку и, как большой лев, пошёл домой. И это тоже был мой папа! Папа, не любивший кошек.
Я частенько таскал с улицы всякую живность. Родители других ребят ее выбрасывали, а я в дом тащил. То черепаху с треснутым панцирем, то ёжика почти облысевшего, то голубя со сломанным крылом… всего и не вспомню. Все это, конечно, или выхаживалось и отпускалось, или хоронилось под балконом. Я как-то приволок кошку со сломанным кончиком хвоста. Такую коричнево-дымчатую с голубыми глазами. Мне жалко стало ее.
– Мама, ей надо хвостик полечить!
– Сынок, это порода такая.
Откуда же я знал, что это сиамская… Папы дома ещё не было. И мама сказала:
– Вот как отец решит, так и будет. Ты же знаешь, как он к кошкам относится.
Я мигом назвал кошку Марысей… не Марусей, не Марией, а именно, хрен знает почему, Марысей, и сел с ней в обнимку на диван, ждать папу с работы. Долго ждать не пришлось. Открылась дверь, папа вошёл в коридор и сразу же чихнул два раза.
– Таааак! – протянул он, что не предполагало ничего хорошего.
Кошка, все это время мирно спавшая рядом со мной, тут же проснулась, стекла с дивана, выгнула дугой спину, потом вытянулась струной, присев на задние лапы, и всё это на виду у потерявшего от такой наглости дар речи отца. Заурчала всеми своими моторчиками и, подойдя к папе, стала тереться о его ноги. О ноги вожака стаи. Мама вышла из кухни с немым вопросом – Почему воцарилась тишина? Отец какое-то время молчал, глядя на этот подхалимаж, и вынес вердикт:
