И начал читать – небыстро и негромко:
Я должен быть всегда один.
Держись подальше от меня.
Пригревшись на моей груди,
спит ядовитая змея.
Она проснется как-нибудь,
как только станет потемней.
Она прикажет мне уснуть,
чтобы убить меня во сне.
Я следил за тобой с сомнением. Ты читал нараспев, и стихи звучали в моей голове, накладываясь на неясную мелодию. У тебя было безупречное чувство ритма. Слова можно было не слушать, но я делал над собой усилие:
Всю ночь по улице моей
неслышно бродит белый волк,
и в тусклом свете фонарей
я мог бы разглядеть его.
И воет ветер за окном,
сова уселась на карниз,
и я сходил бы за вином,
да вот боюсь спускаться вниз.
Да, очень по-питерски, подумал я. Как-то слишком знакомо. Я вспомнил юность. Друга-однокурсника в студии на Владимирском. Горели свечи, и кто-то уже пошел за вином в магазин на углу. Мы были последним поколением, которое застало ночную торговлю бухлом.
В моей квартире есть скелет,
он спрятан глубоко в шкафу.
Ему всего шестнадцать лет,
порой мы курим с ним траву.
Вот если б я тебя имел,
то посадил бы в этот шкаф
и доставал, когда хотел,
и безусловно был бы прав.
Здесь Светка еле заметно улыбнулась. Ты же опустил голову, и твои глаза блеснули из-под челки:
Ведь я любил тебя одну
и не хотел делить ни с кем.
Теперь я не могу заснуть,
и лунный свет на потолке.
А там, на кухне, день за днем
из крана капает вода.
И мне сходить бы за вином —
и всё устроится тогда.
– Чье это? – спросила Светка, помолчав.
– Не знаю. Слышал когда-то давно. Еще в театралке.
Светка хмыкнула. Она не осталась равнодушной, я видел. В этом и есть одноразовая магия стихов – в пульсирующем сигнале, проникающем сквозь барьеры жизненного опыта. Возникающий резонанс не зависит от качества сигнала.
– А ведь это похоже… – начала Светка. – Это похоже… в общем, теперь я поняла, почему он тебе понравился.
– Понятия не имею, почему, – сказал я. – Никогда от него стихов не слышал.
Ты так и стоял, понурившись. «Не жмись, Есенин, – приказал я беззвучно. – Ну-ка, заканчивай».
Уловив сигнал, ты поднял голову и улыбнулся.
– А теперь станцуй, – попросила Светка.
Не трогаясь с места, ты смотрел на меня. Легонько развел руками, будто в недоумении. Жест получился мимолетным, скользящим, неосмысленным. Примерно как на гифке с удивленным Джоном Траволтой. Увидев это, Светка засмеялась.
– Не надо ничего, – сказала она. – Ты уже на проекте. Сергей ошибается редко… и потом, для твоей роли ничего особенного и не требуется.
«Как бы не так, – подумал я. – Мы перепишем сценарий».
* * *
Сцена была превращена в станцию метро. Даже буква «М» присутствовала – как символ. Впрочем, эта метровая «М» отчего-то была перевернута и больше напоминала «W». Что это означало, зритель мог догадаться сам.
Задник сцены изображал бесконечную каменную аркаду, за которой двигались тени высотой в полтора человеческих роста, и сполохи пламени как будто вырывались оттуда, и тогда было видно название станции, выложенное бронзовыми буквами по грязной кафельной плитке:
На сцене стояла скамейка. На скамейке сидели двое. Они как будто продолжали давно начатый разговор, иногда прерываясь, чтобы переждать поезд: в это время тяжелый гул накатывал откуда-то слева, шипели тормоза, огни перемещались; затем кровожадно схлопывались двери, и невидимый поезд с нарастающим воем проезжал и скрывался в кулисах, и становилось тихо. Пока тянулись эти томительные минуты, двое на скамейке сидели, словно зачарованные, и даже не глядели друг на друга.
