Мама, посмотрев мою кривую физиономию, толкнула меня легонько в плечо:
– А помнишь, как мы весну ускоряли?
Еще бы! Это Миша нас научил, славный мой Миша!
Вот такой же грустной зимой срезал он тополиную ветку, поставил ее в бутылку с водой, и в самые морозы она зазеленела! Только где они, тополя-то? Были у школы какие-то длинные, свечками, на наши раскидистые совсем не похожие. Мама сказала, что это пирамидальные тополя, от слова «пирамида». Я быстренько оделся, схватил нож и побежал. Снегу на школьном дворе было много, и он был не рыхлый, а закаменевший, так что я без труда достал до нижней ветки и почиркал ножом. Но она, промерзшая, не резалась. Кое-как ее отломал и потащил домой. Мы с мамой ее отогрели, нашли какую-то бутылку столетнюю, вымыли, налили воды и поставили веточку – пускай зеленеет, весну ускоряет.
И она зазеленела, и ускорила! Зима как-то быстро после этого закончилась. Закапало с крыш, осели снега, яма за сараями запахла и задымилась. Солнца прибавилось, мы шлепали по первым лужам и ждали настоящей весны. И весна не пришла даже – вломилась. Сразу забурлили и превратились в реки ручьи, смывая зимнюю грязь. Освободилась дорога, быстро высохла и стала теплой, а потом – пыльной. Река разлилась по степи, затопив кусты и овраги с овечьими костями. В сараях заревели быки, заблеяли бараны, куры выбежали на волю, заорали петухи. Мама сбросила свою телогрейку, надела котиковую шубку, правда, без лисы – куда в ней пойдешь-то, разве что в кино, в десятый раз смотреть старую военную кинохронику или «Сердца четырех», что совсем уж ни к селу ни к городу в такое время. Новые фильмы про войну пока не завезли.
Наша ветка обогнала весну и пустила корешки. Мы с мамой набрали земли в мой котелок (я уже обходился ведром) и посадили туда ветку – расти и развивайся!
Степь тюльпанная, степь полынная
Солнце сожгло снег как-то очень быстро. Степь ожила, зазеленела, запахла горьковатыми травами, теплой землей, а потом до горизонта покрылась желтыми невысокими тюльпанами. Наши мамы и девчонки рвали их под неодобрительными взглядами казахов, ставили в банки и кастрюли. Цветы в неволе быстро никли и блекли. Приходилось выбрасывать – зачем же тогда рвать?
Мы с друзьями целыми днями пропадали в степных просторах. Заблудиться было трудно: в поселок вела одна дорога, бархатная и теплая от пыли, и мы, босиком убегая по ней в даль неведомую, изредка оглядывались на поселок. Если крыши начинали тонуть в зеленоватом мареве, значит, пора возвращаться. Еще можно было ориентироваться по столбам, что шагали себе вдоль дороги, уменьшаясь и пропадая в мареве.
В степи била жизнь. Табуны лошадей и отары овец оберегали молодые и очень суровые всадники, которым помогали собаки. Под ногами бегали зеленые и серые ящерицы, сновали толстенькие полевки, стояли желтыми столбиками суслики над своими норами. Птицы носились над головами, а у самого солнца, расправив крылья, нарезал неспешные круги орел. Только тарантулы прятались в норках, закрывая вход паутиной. Иной раз в молодых ковылях проскальзывала змея, и мне вспоминался вещий Олег, который так бездумно наступил на череп своего коня, за что и поплатился.
Я и теперь не пойму, что нас спасало тогда, но никто из нас не был ужален или укушен. А ведь мы руками ловили кусачих зеленых ящериц, садились на корточки рядом с шипящей гадюкой, разглядывая ее серые узоры и быстрый язычок. Кто-то из взрослых сказал, что змеи боятся быстрых движений, и, нагруженные такими знаниями, мы подходили к ним плавно, с улыбкой на дрожащих губах. (Один я бы ни за какие конфетки не подошел, но в компании ребят разве можно прослыть трусом!)
