– Не хочу расставаться с косой, не хочу кокошника, девичья волюшка всего милее!
– Захочешь, княжна, как выищется суженый; конем его не объедешь; и косу, и волюшку – все отдашь за ласковое слово.
Евпраксия молчала, как бы о чем-то задумавшись.
Девушки тоже примолкли, но ненадолго.
Увидав, что княжна затуманилась, они снова защебетали вокруг нее.
– Вот, Танюшка, например, не прочь бы очень от кокошника, – заметила Маша, белокурая полная девушка с большими голубыми глазами.
– Полноте, вы, пересмешницы, – огрызнулась Танюша, – мне бы хоть век не расплетать косы. Я же знаю таких, что глаз не сводят с Якова Потаповича.
Девушки залились звонким смехом, а иные смутились и покраснели. В числе последних была и княжна.
Одна Танюша заметила это, бросила на нее пытливый взгляд и вдруг затянула веселую песню, подхваченную хором.
Веселье пошло своим чередом.
Внизу между тем князь Василий и Никита вели серьезную беседу.
Когда слуги удалились, князь Василий подошел к обоим дверям, ведшим в смежные горницы, тщательно притворил их и, вернувшись на место, обратился к брату:
– Ну, как и что? Рассказывай.
Князь Никита откашлянулся, погладил свою бороду и, придав своему лицу, как это было в его обыкновении при всякой серьезной беседе, возможно бесстрастное выражение, начал передавать брату, который весь, что называется, превратился в слух, о виденном и слышанном им в Александровской слободе.
– Мы остановились в Слотине и послали доложить о себе государю. Он прислал за нами приставов, которым приказал препроводить нас в слободу, а вчера только впустил нас во дворец. Сперва предстало духовенство. Архиепископ Пимен говорил первый перед царем от лица духовенства, вельмож, дворян и приказных людей. Он передал ему благословение от митрополита и слезно, красноречиво молил снять опалу, не оставлять государства, царствовать и действовать как ему угодно, молил также дозволить боярам видеть царские очи. Царь согласился и нас впустили. От лица бояр, по поручению остальных послов, говорил я. С силою убеждал я государя сжалиться над Россиею, возвеличенной его победами и мудрыми уставами, славною мужеством ее многочисленного народа, богатою сокровищами природы и еще славнейшею благовением. «Когда, – сказал я в заключение, – ты не уважаешь мирского величия и славы, то вспомни, что, оставляя Москву, ты оставляешь святыни храмов, где совершались чудеса божественной к тебе милости, где лежат целебные мощи угодников Христовых. Вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви: кто спасет истину, чистоту нашей веры? Кто спасет миллионы душ от погибели вечной?»
Князь Никита повторял свои слова, сказанные Иоанну, с такою же торжественностью, как бы говоря пред лицом самого царя.
Его брат сидел недвижимо. Он любил в брате эту восторженность речи, стараясь не замечать ее деланности. Он благоговел пред его умом и красноречием, осуждал в нем только излишнее подобострастие, претившее его прямодушию.
– Я упал на колени перед государем, – продолжал князь Никита, – остальные, и даже духовенство, последовали моему примеру.
Он замолчал.
– Что же государь? – почти шепотом, после продолжительной паузы спросил князь Василий.
– Он отвечал нам, – продолжал князь Никита, но уже тоже понизив голос до шепота, – по своему обыкновению, многоглагольно, пересыпая свою речь текстами Священного Писания и ссылками на историю; он упрекал нас в своеволии, нерадении, строптивости; доказывал, что мы издревле были виновниками кровопролитий и междоусобий в России, издревле врагами державных наследников Мономаха, говорил, будто мы хотели извести его, его супругу и сыновей…
