Павлу Ивановичу катастрофически не хватало денег. Он вспоминал свои последние встречи с женой, которой все время что-то было нужно: то платье, то туфли, то пирожные, и ему делалось противно. Правда, тут же возникало плаксивое личико малютки, и было жаль ее. В то же время в сознании всплывали пеленки, целые ворохи грязного белья и уставшее, вечно недовольное лицо жены с всклокоченными волосами в ванной и, несмотря ни на что, всегда в каких-то эротических позах во время стирки пеленок, которыми в доме ее родителей была увешена вся кухня и ванная, которые везде валялись и преследовали его, и он думал, что хорошо, что в доме у его матери пеленок не было.
– Может быть, это вовсе и не любовь? Ведь в наших отношениях ничего не было возвышенного… Это мещанство, – рассуждал он. Но с другой стороны отчетливо понимал, что и дать-то ей, в известном смысле, ему было нечего. Однако не оставаться же одному на всю оставшуюся жизнь. К тому же его тянуло к ней, когда они какое-то время не виделись. Ему не хватало ее молодой энергии, бесшабашной жизнерадостности. И все же после их свиданий его не покидало ощущение какой-то нечистоплотности. Как будто он совершал нечто недозволенное, а, может быть, и то, чего делать-то и вовсе не стоило. Иногда ему казалось, что все его несчастья происходят от того, что он плохо играет в шахматы, то единственное, ради чего и стоило бы жить. Он постоянно находился в противоречии с самим собой и все больше верил в судьбу и что-то предначертанное свыше.
– Верно, в душе что-то перевернулось, и я становлюсь верующим человеком, а возможно, и всегда им был.
