Я перестал что-либо чувствовать к моменту, когда верхняя часть моей головы оголилась до черепа, а ушедший с нее скальп стекал по поверхности опаленной маски, спадая на землю маслянистыми каплями. Боль в любом из своих многогранных проявлений отступила, а ее место заняла бездонная пустота. Я был освобожден.
Вокруг меня начала зарождаться черная материя – лоскута матовой ткани. Мерно паря в вихре, они соприкасались друг с другом, объединяясь в единое полотно. Приняв свою финальную форму – просторное домино, траурный наряд опустился на мои плечи.
Подумав, что обряд пришел к своему завершению, я попытался убрать ладонь с пентакля, но она не поддалась, накрепко сплавившись с пятиконечной звездой на лбу Бафомета. Церемония продолжалась.
Моя голова потяжелела. Венецианская маска плотно вжалась в лицо, затвердевая и разрастаясь во все стороны по окружности моего черепа. Она накрывала нагую кость, скулы, виски и уши, а ее конечной остановкой стал затылок, где маска Баута срослась в единое целое, полностью накрыв собой мою голову. Папье-маше обернулось каменной глыбой, а я оказался заперт от внешнего мира неприступным казематом.
Моя ладонь, до этого удерживаемая притяжением пентаграммы, плетью упала вниз. Ритуал окончился, а я наконец узнал цену, которую мне пришлось заплатить за свое заветное желание.
Я перестал быть живым человеком, взамен этому переродившись в произведение с законченным сюжетом, на холст которого более никогда не падет капля масляной краски. Я стал храмом, возведенным в честь истории, успевшей мифологизироваться благодаря моим неустанным усилиям. Более у меня не было лика – только фасад культового сооружения, облаченного в черный плащ, и на самой верхушке которого водрузился необтесанный маскарон.
Бафомет исчез, оставив после себя выжженную землю. Той ночью он нарек меня Белиалом, приказав без малейших промедлений предать огню весь архив личных вещей, успевший образоваться за годы моей жизни. Я подчинился его воле. Когда она была исполнена, моя фигура окончательно растворилась, став недоступной для глаз обывателей.
*
Я вышел из уборной и присел в облезлое кресло, чьи подлокотники и спинка, раннее застеленные велюровой обивкой, сейчас представляли из себя решето, из которого клочками торчал заскорузлый наполнитель.
Пристанище, которое мне даровал Бафомет, представляло из себя лачугу, стоящую на забытом богом пустыре. Это место было единственным в своем роде – здесь я обретал телесность, по крайней мере по отношению к лежащим в пределах оттененной покосившейся оградой территории. Я мог сорвать одну из травинок во дворе, или же отодрать ногтем своего пальца кусочек дерева с прогнившей доски забора. Здешнее кресло, в отличие от не принадлежащих мне диванов и бержерок в квартирах и домах живых людей, реагировало проминанием своей подушки под весом моего тела, которого не ощущал даже я сам.
Единственное занятие, доступное мне внутри обители – это наблюдения за тем, как пауки плетут свои замысловатые паутины у потолка, или же за тараканами и муравьями, снующими по деревянным половицам, разыскивая съедобные крохи, но вместо желанной снеди натыкающиеся на полуразложившиеся останки своих собратьев.
Со стороны могло показаться, что последний раз нога живого существа ступала в хижину еще в прошлом веке. Облупившаяся краска на стенах. Прохудившаяся крыша, из дыр в которой выглядывало беззвездное небо. Оконные рамы с разбитыми стеклами и выдернутыми с корнем щеколдами, из-за чего они приходили в движение при малейшем дуновении ветра. Пыль, свалянными комками лежащая у плинтусов. Криво висящая люстра, чьи лампы ни разу не познали теплоту рождаемого света. И призрак, сидящий на троне и пустым взглядом осматривающий свои владения.
