Его никто не видел, и он был слишком мал, чтобы увидеть сквозь лошадиные спины сгорбленных мужиков и пахнущие гниющей шерстью кофты старух, сквозь безличные иконы варварского мира – ее. Она была уже выше их и осталась с ним навсегда, озаренная и всегда над, и просила его быть таким. Рик прошел в комнату, на столе стояла маленькая фотография в черной рамке, он схватил ее, выскочил из комнаты, побежал… В сарае дружка было сумрачно, скрытно, тихо. Рик прижимал фотографию к себе, под рубашку; он всегда с тех пор прятал ее, но никогда не смотрел на нее, и поэтому она осталась в нем живая до тех пор, пока он сам был жив.
Небо все плотнее падало сквозь дырявую крышу сарая, земля все ниже опускалась, боясь за человечка, и так они все вместе уходили ниже и ниже… пока рука Борисенка не остановила это движение; он стоял, переминался с ноги на ногу и заикался: «Че ты?… Ну че ты? Ты знаешь, мне как жалко, она меня печеньем угощала… а я еще у нее булавку украл, хотел крючок сделать… вот, – встретил взгляд друга, – помнишь, мы на рыбалку собирались, помнишь?..» Тяжко проглотил молчание: «Зато сегодня, после кладбища, всех будут угощать, и даже конфеты будут; если не пойдешь, я все сюда принесу....» Тут булавка, воткнутая ему в ягодицу, придала говорившему такое ускорение, при котором невозможно сразу определить, в какую сторону бежишь; визг его напоминал возмущение поросенка, которому во время купания в луже ливанули ведро крутого кипятка для большего комфорта.
Сколько времени прошло… Борисенок забежал в сарай с лопатой наперевес, явно не для того, чтобы искать там клад скифской царевны, дрожал как рысак, отгоняющий злого овода. Рик медленно поднял руки вверх, но не сводил глаз с заскочившего. Лопата с грохотом полетела в угол. Некоторое время они изучали ранку и после долгих препираний пришли к выводу, что приклеенный собственной слюной лист крапивы надежнее всего избавит от заражения. «Раненый» недовольно ворчал, как лунатик, упавший не с крыши, а с ночного горшка: «Вот ты дурной, Рик, а если бы в сердце попал!?». Сам он никогда не подозревал, есть ли оно… вообще бывает, конечно, слышал; он был десантом на этой земле – природа штопором вонзила в него до упора всю свою силу – он был ноль. Ноль жажды жизни – ни отнять, ни прибавить нельзя, ни разделить, ни умножить. Такие просто необходимы в жизни для оправдания своего бессмыслия.
Черная ранка стянулась без усилия воли и осталась застывшей искоркой в памяти крошечного сжатого звездного неба. Траурная лента была сорвана с фотографии и, видя теребящие ее пальцы, можно было не сомневаться, что они представляют орудие, готовое сжаться безжалостнее, чем испанская гаротта.
Рик опустил голову на колени и спросил недавно ужаленного им: «Как же так, как случилось?». «Ее бросил жених, когда она забеременела». «Но надо отомстить!» – Рик вскочил. Борисенок, несмотря на свое смешное ранение, был странно серьезен и даже не шевелился, но подумал и ответил: «Я спрашивал – не говорят, кто». «Значит, правильно, что ее уже никогда не будет?». Друг грустно отвечал: «Надо кого-то спросить», – понимая, что спросить ему некого: он был сирота; с тоской посмотрел во двор сквозь дверную щель; там его бабка (а может, не его) подходила к сараю, как будто шла по земле, отталкиваясь от нее и руками, и ногами; размахнувшись, она закинула на его крышу очередную порцию бараньей просоленной туши для вяления, не прикрыв ее при этом даже марлей от мух – не успеют!
