Настя села, как будто назло, и посмотрела на Машу. Та дернулась, но все-таки осталась стоять.
– Я никогда не причинял себе вред намеренно.
Рита и Настя остались сидеть, к ним присоединились Антон, Лера, Маша и Сава. Быстро-быстро пронеслась в голове мысль о том, что Рита останется сидеть до конца. Своей солнечностью и идеальностью она напоминала мне Розочку. Видимо, поэтому у меня появилась какая-то зависимость от ее ободрений и лучащегося оптимизма, как у какого-то противного насекомого от огоньков света, совершенно бесполезного для него.
– Я никогда не думал о самоубийстве.
К нам, стоящим, присоединилась Лера. А я опять засомневалась. У меня никогда не было яркой, осознанной мысли о том, что я хочу себя убить. Но иногда, в разговорах с Сашей, полушутливых-полупафосных, мы говорили о том, как это ужасно, стареть, и что, если мы не умрем своей смертью, вместе сделаем что-нибудь, когда у меня начнет дрябнуть кожа, а у него выпадать волосы.
Я никогда не сомневалась в том, что мир не увидит меня вялой и пахнущей кошками. Но как я это сделаю – представляла только в абстрактных фантазиях. Эта идея была вроде чего-то само собой разумеющегося, как обычная смерть – когда наступит, там и посмотрим.
Впервые я задумалась о пугающей старости еще в детстве. Нам по почте прислали брошюрку какой-то религиозной организации. На картинках с раем все выглядели одного возраста.
Я спросила маму:
– Когда умирают дети, они остаются в раю детьми?
– Ну, конечно. Становятся маленькими ангелочками.
– А когда умирают старики?
– Роза, что за вопросы!
– Они не молодеют после смерти?
– Не знаю. В раю всем хорошо.
Тогда я испугалась, что если я умру ребенком, то навсегда буду заперта в недоразвитом тельце, а если умру старой, то меня ждет вечность в дряблом теле, когда в окружении нереалистично сочной зелени будут скакать обнаженные красавицы.
– Я никогда не любил.
Почти все встали. Мне тоже захотелось остаться на ногах, чтобы не сидеть одной. Но со мной сидел Сава. И я решила быть честной, хотя бы раз в жизни.
Адам посмотрел на нас удивленно и даже как-то снисходительно.
– Я никогда не бил другого человека.
Пощечина считается? Все время хотелось спрашивать, чтобы не оценить себя самостоятельно, чтобы отдать свои поступки под суд другим. Ведь в чужих глазах все эти мелкие грешки, почему-то до сих пор грызущие совесть, которая успела затвердеть с годами, но все равно подчиняется этим старым клыкам, выглядят пустяками. Сейчас стояли все.
– Я никогда не желал смерти другому.
Опять остались стоять все. Мы постоянно переглядывались, как будто бы проверяя соседей. Но на самом деле смотрели в чужие глаза – они так же растеряны и неуверенны или хладнокровно знают о себе все и принимают это. Каждый раз я с облегчением замечала, что все мы маленькие потерянные дети, играющие в очень опасную игру. Будто бы мы были школьниками, которые залезли на чердак полуразвалившегося дома: отдавали себе отчет, что это очень опасно, чувствовали общий страх, но при этом ощущали и общий кураж.
– Я никогда не делала аборт.
Парни со смешками сели, к ним присоединились мы с Ритой и Настя. Увидев, что Маша осталась стоять, Настя потянула ее за подол юбки. Маша дернула подол обратно и отошла на шаг от Насти.
– Я никогда не продавал себя за деньги.
Я сидела, но с ощущением, что обманываю себя. Я заметила, что от Адама не укрылось то, как вздрогнули мои плечи, когда я услышала эту фразу. Он заметил, что я это заметила. Я уже хотела встать – я была бы не одна, стояли Лера и Поэтесса. Но тут Адам сказал следующую фразу:
