Только человек приложил к прочтению свой ум, как истина искривилась под давлением его взгляда. Потому я беру от многих учений, но полностью не следую ни одному. Только заповеди для меня безусловны, остальное лишь поле для размышлений.
Но если мой закон верен, то тогда эти пьющие мужики все же более оправданы в глазах неба, чем те, кто разучился плакать.
Они приехали, и дом узнал, что жив, хоть и думал, что уже нет. Мы с ним вместе думали это.
Вот кто-то из младших запрыгал и все закачалось, того и гляди улетит.
– Не прыгай по полу, в этом доме прыгать нельзя!
– Почему?
– Он может сломаться.
– Дом? Сломаться? Ты все врешь!
– Так нельзя говорить старшим.
– Дома не ломаются, дома не ломаются! Никогда!
Трактор привез что-то мощное – шесть крупных плоских колес между ржавыми балками. Устройство отстегнули и поставили вдоль забора напротив. Рыжая, изъеденная конструкция ползабора заняла. Рядом еще одна – поменьше. Тоже замысловатая. Трактор рядом, тракторист приехал к матери на обед.
– Это железное чудище, оно кто?
– Малая – валялка. Она идет по земле и траву скошенную на один бок сваливает. А большая, да бог ее знает, какое название у нее. Траву она катает.
Пока рассказывают, иду вниз, за дом. Раньше, при прежних хозяевах, там был сад. Теперь осталась согнутая двурогая вишня, у которой сбило грозой верхушку, немного малиновых кустов в зарослях крапивы, широкий куст черноплодной рябины да еще пара корявых деревцев неизвестной породы. Я предлагала мужу их убрать, а он нет. Бережет.
Стою на цыпочках, иначе не видно, смотрю через реку. Вдруг кажется, Старец с того берега машет мне. Увидел, что я заметила, руку поднял, погрозил: «Иди в дом!» И пропал.
Щурюсь на яркий свет, повожу глазами от края до края. И лезу в сарай. Там короткая табуретка с подломанной ножкой. Пыль стряхнула, несу.
А в дверях все столпились, смеются, руками машут. Еле прошла.
Ставлю табуретку к окну и зову ту, что прыгала. Говорю: «Залезай, радость моя».
Кот забрался на самый высокий шкаф, свесил морду и хвост, широко развернул розовую лапу и покачивает ею. Недоумевает.
– Кот сверху воздух портит!
– Иди-иди, оставь его! Видишь, вон там, вдалеке, стадо?
– Где?
– Да во-он там!
– Ой, коровы! Живые коровы! – и на табуретке подпрыгивает. Тут же треск – и она на полу, ножка от табуретки отвалилась, сиденье на ребро.
– Старая табуретка, вот и сломалась. Твой папа говорил правду, этот дом такой же.
Сидит на полу, ножки в стороны, рядом обломки. Смотрит на меня. В глазах – небо.
Я люблю их кормить. Люблю видеть довольные лица. Едят и даже глаза прикрывают, так вкусно. Наверно, это вода. Тут в колодце такая вода, что ни свари – праздник. Набегались, наелись, теперь отдыхают – средние и маленькие.
Старшие пришли.
– А ты отдыхать будешь?
– А я не устала.
– Тогда расскажи?
Просят, и вот я думаю: о чем рассказывать? Дневные истории и те, что к ночи, друг от друга сильно отличаются.
– Хотите, я расскажу вам о молитве? Мне известны ее секреты, я знаю, как может она свиваться, вытягивая, вынимая сердце, так что его не остается, словно все оно устремляется ввысь.
– О молитве так о молитве, – и разлеглись.
А я этим пользуюсь.
– Начинаешь молиться и чувствуешь, что сердце прикоснулось к приятию и вернулось обратно, наполненное, вновь готовое отдавать.
– К приятию – это как?
– Ты кричишь, а тебя не слышат или слышат, но не отвечают. Значит, там приятия нет, там планы с твоими идут вразрез. А тут по-другому, тут слышится и ответ возвращается.
