Маргарита спускается в Преисподнюю. «Мастер и Маргарита» в контексте мирового мифа Очерки по мифопоэтике. Часть IV - страница 13

В этом эпизоде на лестнице, о котором мы начали тут говорить, мы видим не только литературную чету – Мастера и Маргариту, но и, словно в какой-нибудь финальной сцене фантастического спектакля (и здесь фантазийная ирония Булгакова поражает), – голую русалку и огромного кота рядом (Геллу и Кота Бегемота): «За странно одетой дамочкой <голой Маргаритой> следовала совершенно голая дамочка с чемоданчиком в руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный кот» (гл. 24). Булгаков изобразил эту странную компанию на лестнице, которая ведет у него прямо в преисподнюю, и она же – словно ось мира, и она же – ствол, от которого и ветвятся в противоположные стороны разные сюжетные ветви русской и мировой литературы (подобный образ Булгаков использовал уже один раз в своем фельетоне «Лестница в рай», где рай у него – это образ «литературного» рая – местопребывание писателей на небесах).

Булгаковский гротеск способен был изобразить в этой сцене на самых противоположных ветвях Мирового древа Жизни и Смерти, Добра и Зла – не только ужасающее положение и «бегство» юродствующего метра русской литературы, но и историю всей русской литературы, представленной у него на этой «лестнице в рай». Пушкинскую Русалку и Кота из предисловия к «Руслану и Людмиле», которых мы видим у Пушкина у Лукоморья на ветвях мифического дуба, у самых истоков мира и вселенной, мы снова встречаем здесь у Булгакова на мировой лестнице в небо (согласно неевклидовой геометрии, она же ведет в преисподню).

Известное высказывание А. С. Пушкина о «Божественной комедии» Данте, что ее построение является доказательством гениальности ее создателя, применимо в какой-то мере не только к самому Пушкину с его картиной мира и вселенной в его поэзии, но и к Булгакову с его сложнейшей композицией романа «Мастер и Маргарита». Здесь мироощущение Булгакова (писателя-творца своей Галатеи – своего детища-романа) можно сравнить c ощущением самого себя неким Данте своей эпохи. Когда Булгаков выстраивает свою сложную романную сферу, у него имеет место не только пушкинская, но и дантовская конструкция мира, не только библейская, но и толстовская – с его переписанным евангелием. На лестнице, которая одновременно является у Булгакова и осью мира – на одном конце которой находится рай, а на другом – ад (непосредственно проходящий через его мистическую «нехорошую квартиру»), мы встречаем все человечество в виде многочисленных героев мифа.

И именно там Маргарита снова слышит «назойливый, молящий голос», который кричит: «Фрида! Фрида! Фрида!» (гл. 24). Лестница эта (и адская квартира одновременно) так узнаваемы, потому что глухо раздающиеся на ней стоны, которые несмотря ни на что «проникают в самые узкие щели», как говорит Воланд у Булгакова, выдают немилосердные пытки ада, которые мы слышали еще у Пушкина в его замыслах «Адской поэмы»:

…во тьме кромешной

Есть отдаленный уголок

*

В аду

*

[Вдали тех пропастей глубоких,

Где в муках вечных и жестоких]

* * *

Где слез во мраке льются реки,

Откуда изгнаны навеки

Надежда, мир, любовь и сон,

Где море адское клокочет,

Где <грешника> внимая стон,

Ужасный сатана хохочет…

*

Где свищут адские бичи…

В роман Булгакова страдания человеческие, переданные у него через те же «стоны грешника» («Фрида! Фрида! Фрида!»), пришли не откуда-нибудь, а прямо «из тьмы кромешной» и «пропастей глубоких» Пушкина, нарисованных им в его отрывках, которые не были завершены, но которые «довоплотил» Булгаков в своем романе.