«Кто говорит, что всё происходит в силу необходимости, тот не может сделать никакого упрека тому, кто говорит, что всё происходит не в силу необходимости: ибо он [первый, который детерминист – М.В.] утверждает, что это самое происходит в силу необходимости».
Великолепный риторический ход, о котором нужно почаще вспоминать и сегодня в спорах с отрицателями свободы воли. Забавно (или не очень), что прошло более двух тысячелетий, а воз и ныне там – представители естественных наук так увлекаются детерминизмом, что забывают и о свободе, и о случайности. В этом вопросе особо ретивые ученые очень напоминают особо ревностных верующих: та же увлеченность масштабными сверхценными идеями. Ибо между «И ни одна из них [птиц – М.В.] не упадет на землю без воли Отца вашего» и «Свобода воли, которой не существует» (книга нейробиолога С. Харриса) нет существенных различий.
В общем, детерминизм – это такое же искушение для ученого, как моральный идеализм – для верующего. Потому людям с эпикуровским (но не обязательно эпикурейским) складом ума, иногда приходится выбирать между этими крайностями менее крайнюю. Не потому, что третьего не дано (дано – тем же Эпикуром), а потому, что трезвый взгляд на мир без теизма и детерминизма встречается сегодня немногим чаще, чем в древние времена.
«Наука о небесных явлениях <…> не служит никакой иной цели, кроме как безмятежности духа и твердой уверенности. Поэтому здесь не нужно прибегать к невозможным натяжкам, не нужно все подгонять под одно и то же объяснение <…>. Нет, небесные явления <…> допускают много причин своего возникновения и много суждений о своей сущности, которые все соответствуют ощущениям. А природу исследовать надо не праздными предположениями и заявлениями, но так, как того требуют сами видимые явления, потому что в жизни нам надобно не неразумие и пустомыслие, а надобно бестревожное житье; и вот, вопросы, с должной убедительностью допускающие многообразные объяснения, соответствующие видимым явлениям, как раз и оставляют наш покой непотревоженным, а кто одно объяснение принимает, а другое, столь же соответствующее явлению, отвергает, тот, напротив, с очевидностью соскальзывает из области науки о природе в область баснословия».
Я часто думаю об Эпикуре. Возможно потому, что вижу в нем сходство с собой. Я эпикуреец не по сознательному выбору, а по складу характера – гедонизм для меня слишком обременителен своей ненасытной витальностью, стоицизм – теологическим догматизмом, платонизм – излишней фантазийностью. Но главное, я эпикуреец по стилю мышления. Его можно охарактеризовать греческим словом νηψίς (непсис – трезвость, воздержность). К слову, термин «непсис» впоследствии стал важным и для православного христианства – в нем как бы соединяются и невосприимчивость ко всем формам душевной экзальтации, и бдительность, осторожность, здравомыслие, критичность в духовных вопросах, и, конечно, телесная умеренность.
Эпикур отнюдь не был самым глубоким и интеллектуально одаренным философом Античности (вообще говоря, не входил даже в первую десятку) – в этом я тоже усматриваю типологическое родство с ним. Я не прибедняюсь – потому что знаю свои сильные стороны, но не склонен их преувеличивать (как и преуменьшать). Даже прямо сегодня (не говоря уже о русской философии в целом) имеются куда более одаренные философы, но многим недостает того самого непсиса. То же было и в древности – античная философия прекрасна тем, что мягко пьянит, чарует читателя, прельщает его (в христианском смысле слова – в смысле
