И вот, расставив на полу по кругу высокие белые свечи, я зажигаю их одну за другой и на коленях сажусь в центр круга и, раскрыв перед собой книгу, произношу полагающиеся слова и, протянув к телефону руку, набираю очередной номер, соблюдая строгий порядок цифр. Наверное, было бы проще, если бы я знал твои точные координаты, а впрочем, не знаю – результат магического действия непредсказуем.
И так ночь за ночью, сверяя часы с календарём, каждый раз заново покупая шампанское, которое затем, после долгих и утомительных манипуляций, будет выпито на кухне при безжалостном электрическом свете оголённой лампочки, осколки плафона которой до сих пор валяются где-то в кладовке,– непонятно, зачем было их собирать, а тем более, хранить,– и в этой лампочке теперь сосредоточено твоё присутствие.
А ты и не покидала меня, и незачем было покупать новый галстук. Хотя конечно, нет ничего плохого в том чтобы сменить сорочку. В том чтобы каждый день начищать туфли и следить за причёской.
И утюжить брюки.
Вот только не следовало бы так много пить и столько есть сладкого,– взбитые с сахаром белки, бисквит, розочки из зелёного, жёлтого, красного и розового крема,– а впрочем, стоит ли соблюдать диету или хотя бы умеренность, когда причины явлений неведомы, а результат непредсказуем, когда меня уже нет или ещё не было, а я всё жду, что ты вот-вот придёшь. Но ничто не меняется, потому что не может придти тот, кто не уходил.
"Что отражает зеркало, когда перед ним пустота?" Я повторял этот вопрос как заклинание, столько раз уже произнесённое другими.
Для чего я расчерчивал пол мелом?
Магическое сочетание алфавитных знаков и грамматических символов.
И торопился домой, боясь опоздать, сверял часы, не сделав должных расчётов, и писал письма, всегда наугад и всегда о чём-то большем, чем всё, что я когда-нибудь бы сумел написать, и хранил эти осколки плафона…
Ты никогда не жалуешься, даже когда я делаю тебе больно, и всё, что есть между нами, останется навсегда между тобой и мной.
У меня нет от тебя секретов, ведь ты и есть моя жизнь, и знаешь обо мне больше, чем знаю о себе я. И когда в исступлении я не могу насытиться тобой, и это уже не страсть, а что-то страшнее и глубже, когда это даже не свобода уже, не счастье, а что-то большее… когда твоё тело так податливо, что вожделение моё вдруг превращается в ярость, и это как пропасть без дна, куда я падаю всё быстрее, быстрее, но оставаясь на месте, потому что там, где нет дна, нет и расстояний, и нет предела у этой скорости, и утратив жалость и страх, я падаю всё быстрее и дальше, дальше… оставаясь на месте… Сравню ли я это с бочкой данаид, что никогда не наполнится? Я не могу насытиться и знаю, что никогда не смогу насытиться тобой, и я падаю, и там, где была вода, стала суша, и я разобьюсь, мы разобьёмся, милая!..
И снова утро, и серый рассвет, мой город, сырой и безлюдный, и ветер…
Трамваи грохочут железом, и ранние пассажиры спросонья смотрят в забрызганные моросящим дождём стёкла, словно не узнавая эти улицы и стены домов, ещё слепые, во власти небытия, и зябнут, и ищут согреться в холодных своих одеждах. На перекрёстках ещё мало машин, и на дорогах нет пробок, здесь поздно встают и поздно ложатся спать, но кто-то, и я один из них, каждое утро видит свой город безлюдным, как будто нагим.
Пустыня дождей и тумана, пустыня ветров, пустыня каменных улиц и обшарпанных стен, изъеденный ветром кирпич прямоугольных труб над скатами черепичных крыш и голыми ветвями деревьев…
