Он тогда к ней сначала пришел. Прямо со станции. Чтоб вместе потом у его родителей появиться. Ну, она оделась понаряднее, и пошли… А потом родители Колькины по случаю возвращения сына гулянку устроили. Всех в гости созвали, кого могли! И друзей, и знакомых, и соседей… Может, и не надо было этого делать… Не надо было так лихо праздновать… Надо было дать отойти парню, приспособиться к гражданской жизни. А тут каждый подходит, и со всеми рюмкой чокнуться изволь, прими радость! Вот Колька и принял в себя этой радости столько, что лучше и не вспоминать, что потом было…
Затянулась эта их пьянка-гулянка до поздней ночи. Народ все шел и шел. То друзья Колькины с вечерней смены заглянут, то родственники из деревни на последнем автобусе свалятся… Сунулись – выпивка закончилась. Никто толком и не понял, как это Колька так лихо вывел отцовские «жигули» из гаража да за руль сел. Маруся все потом себя спрашивала: она-то где в тот роковой момент была? Почему проворонила? Не остановила? Она ж рядом с ним должна была находиться…
В общем, совершил в ту ночь пьяный Колька наезд на пешехода. И откуда у них в городе ночью этот пешеход взялся? У них и днем-то народу на улицах негусто – светофоры так только, для видимости стоят… Сбил насмерть человека. Когда милиционеры да гаишники в дом приехали – им поначалу и не поверил никто…
Все последующие события для нее протекли вязко и мутно, как в дурном сне. Что там следствие долго вести? Вот вам убийца виноватый, вот человек убитый… И не важно, что на улице совсем темно было, и не важно, что в том самом месте отродясь никаких фонарей не было. И тем более не важно, что радостное событие Колька отмечал. Сел пьяный за руль – ответь. Все оно так, конечно. Все правильно. На то оно и правосудие. И нет этому правосудию никакого дела до бедного Марусиного сердца, рвущегося через голову адвоката туда, за железные широкие прутья решетки к Кольке, безысходно обхватившему свою большую обритую голову твердыми руками…
Дали Кольке три года колонии и три года поселения. Судья беспристрастно прочитал приговор, милиционер также беспристрастно отомкнул замок железной клетушки, вывел Кольку в наручниках. Все. Кончилось для Маруси прозрачное счастье. Как будто и не было ничего. Шесть лет. Шесть лет. Даже цифры такие в голове не укладывались. Шесть лет! В молодости шесть предстоящих лет кажутся огромной жизнью, которую и не прожить никогда…
Потом она домой пришла. Закрылась в той самой сараюшке, как мать когда-то, завыла-запричитала взахлеб, упершись взглядом в толстую связку лука. Что ж, видно, это у них семейное, на женском роду написано – на лук плакать. Правда, мать ей долго плакать не дала. Ворвалась, дернула за волосы пребольно, подняла на ноги, встряхнула с силой:
– Не смей, Маруська! Кому говорю – не смей! И думать забудь, чтоб по нему плакать! Ты молодая еще, все у тебя впереди!
– Ой, мама… Шесть лет… Это ж так много – целых шесть лет… – зашлась в горьком слезном приступе Маруся, падая ей на плечо.
– Значит, тем более не смей! Считай, что я за тебя весь этот случай в свое время отплакала, поняла? Еще чего не хватало, чтоб ты мою судьбу к себе прибрала… И не смей больше об этом думать, слышишь? И чтоб я имени даже его не слышала! Нету его! Нету никакого Кольки Дворкина! И не было никогда!
– Да как же, мама, не было… Ведь был… Что же я, в голову к себе залезу да память там убью, что ли? Ой, целых шесть лет, мама…
