– Признаю государственный.
– Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?
– Енерал-губернатор – государственный… От великого государя. Правильный.
– Значит, его решение правильное?…
– Давно велел отпустить меня. Да, вот, видишь ты…
– Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.
– За что меня судить? Не за что.
– Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя.
– Не могут они… Они должны правильно…
– Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?
– Ну? – сказал Яков, видимо ожидая, что из этого выйдет.
– Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?…
– Нн-у-у? – протянул Яков, осторожно избегая ответа и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.
– Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности…
Яшка смутился.
– Эвона! Видишь ты… Вот… – подыскивал он ответ.
– Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?
– То-оно…[7] Видишь ты… Где уж, поди…
– Нет! – отрезал он, наконец. – Где, поди, покориться. Како коренье… Невозможно мне…
И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.
– Слушай что я тебе спрошу, Володимер, – сказал он мне однажды. – Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?
Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком «старого, прав-закону» основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и Св. Писании, я опирался на изречении: «по делам их познаете их» – и на подходящих текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на её место «дела», то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.
Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.
– Что ж? – удивил он меня. – Это и по-нашему так: все от Адама.
Я поставил вопрос яснее и обрушился с своею критикой на двуперстное знамение.
– Читал ты в Писании: «Поклонитесь в духе и истине»?… А что такое персты: дух или плоть?
Тут Яшка понял.
– Сказано тоже… – медленно заговорил он, – поклонитесь душою и телом…
– А где это сказано? – спросил я.
Яков задумался и не ответил.
– Что ж? Это тоже хорошо… – сказал он в раздумьи, – конечно, всяк по своему разумению.
И, вздохнув, прибавил с странным выражением:
– Всяк по-своему с ума-то сходит…
VI
Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером, – но еще задолго до поверки, – арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.
Ближе и ближе. Толпа ввалилась в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкли у Яшкиной двери.
Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика – «помощника»:
