Витя качнул головой, разрешая нам присесть, посмотрел поверх очков, приподняв колючие брови, топорщившиеся под стать короткой, взъерошенной после утреннего душа шерсти прически.
Лео представил нас хозяину квартиры. Оставшись стоять, когда мы присели, вытащил несколько рулонов, сложенных у меня между телом и правой рукой. Сдернул глухим струнным звуком резинку и развернул одну из картин, скатанную красками вверх.
– Виктор Михайлович, вот новая картина одного нашего художника, – он уважительно слегка наклонился в мою сторону, – Тимофей Аляпкин. Талантливый, самобытный художник, долго пребывал в неизвестности. Что не мешало ему развиваться и идти вперед.
Затем быстро оглядел полотно сверху вниз, словно читая крупный шрифт, и что-то сообразив, приободрился.
– Эта картина написана в стиле кубизма.
Действительно, на холсте был изображен разноцветный ансамбль из большой круглой пирамиды, упавшей на бок, и меньших по размеру шаров. По четырем сторонам стояли кубики.
Следующая фраза заставила всех тревожно задуматься:
– Это – «Дама в яблоках». Дама, – Лео шершаво обвел ногтем вокруг пирамиды, – Яблоки, – потыкал в «яблоки», т.е. в шары. – Кровать – …аз, два, …ри, чтыри, – щелкнул на каждый счет возле квадратов. – Аллюзия и переосмысление «Данаи» Рембрандта. Самое оригинальное, какое я видел.
Я посмотрел на Лео со страхом и восхищением.
Полотно мне попалось под руку случайно. Это был не самый лучший образец моего «кубизма». Раннего, я бы сказал. Выстраданного между ипохондриями. Названного «Шутка Арлекина». Имелась в виду судьба, бросающая игровые кости, под которыми подразумевались человеческие жизни.
«Дама в яблоках» несла в себе, конечно, более жизнеутверждающий подтекст. Особенно, если вспомнить рембрандтовскую обнаженную натуру.
Взгляды повернулись ко мне.
Я кивнул, словно проглотил сухой ком.
– А вот здесь… – На этот раз судьба выбросила сине-серый пейзаж, на котором растиражированно поднимались оранжево-желтые столбы. – Это, видимо, импрессионизм… точно, подмосковные дачи… прудики… грачи улетают… осень…
– Унылая пора, очей очарованье, – подсказал бесстрастным, как будто с издевкой, математический голос олигарха.
– Точно, Виктор Михайлович, так и есть! – Звонко брызнул голос Лео.
– Это Зюзино, возле Раменского… пленеры три года… – попытался я, было, вставить.
– Превосходный образец психологического импрессионизма! Мир теней! – Лео подергал руками, чтобы полотно пошло волнами и затрепетало, – И только узкие, словно остатки солнечного тепла, узкие дверцы в лето…
Дальше пошло плавнее и разговорчивее. Лео хвалил, Витя прихваливал, я кивал. Леша и мадам молчали, по-куриному осматриваясь.
Из темных свернутых кругов воплотилось несколько портретов, натюрмортов, по-одному: пейзаж и автопортрет с курительной трубкой во рту и карандашом «Кох-и-нор» за ухом. Каждая картина, по словам Лео, была высокохудожественным образцом современной московской школы. Каждая оценивалась не меньше пятисот долларов. Витя, не моргая, смотрел то на меня, то на Лео. Кивая и задумываясь.
В конце концов, все картины были расхвалены и проданы.
Для меня – так по баснословной цене. Лео в моих глазах светился под алмазной пылью, мой талант казался несомненным; гамбургеры, предложенные Витей, пахли родными и добрыми котлетами из детства; сам Витя представлялся добрейшим в мире богачом. Звезда пошатнулась и спустилась ко мне на ладони новенькими скрипящими банкнотами. Их мне передал Лео, когда мы с Лешей уже стояли в холле. Отведя в сторону, он, обняв меня через спину, прошептал:
