Чачу говорил спокойно, размеренно. Он обращался к тем, кто провел на войне больше года и не лег отоспаться в сырую землю. Им много раз приказывали «стоять насмерть», «в едином порыве ворваться», «не щадя сил и самой жизни, сделать все возможное».
Теперь он требовал сделать невозможное. Не столько даже требовал, сколько просил. Объяснял.
Его слушали внимательно. Человека, который месяцами сидел рядом с тобой в окопах, брел рядом с тобой по бесконечным дорогам, ночевал рядом с тобой в одном доме, а то и просто в поле, если придется, человека, который штурмовал Гаанзайский перевал, едва не сдох под бомбами на переправе через Голубую Змею, а потом форсировал ту же самую Голубую Змею в противоположном направлении и ни разу не показал себя ни трусом, ни свиньей, ты обязательно станешь слушать внимательно, коли сам ты не свинья.
– Я говорю вам, медведи: сегодня у этих штатских мокриц одна надежда – вы. Если вы им поможете на совесть, если они не разбегутся, когда на них малость нажмут, если их не переколют штыками в открытом поле, как стадо овец, то еще поживут малость. Еще я говорю вам, медведи: сегодня у всей Империи одна надежда – вы. Остановите их – устоит фронт. Не остановите – все рухнет к едреням…
Чачу тяжело опирался на трость. Правая рука его дрожала от напряжения. Прошлой ночью истребительный батальон совершил такой пеший переход, что люди со здоровыми ногами отставали и падали по обочинам, хлопая жабрами, точно выброшенные на берег рыбины. А этот, со своей продырявленной, шел вместе со всеми, не жаловался, и вместе со всеми же пришел на передовую, и вместе со всеми рухнул, чтобы проспать пять часов, а потом с вечера – с вечера! – изготовиться к бою.
– Третье говорю вам, медведи: у меня назначение в бронемоторизованную бригаду. Наконец-то, массаракш, перестану тут с вами оттаптывать ходилки… Я должен был убыть на место еще вчера утром. Я остался. Если вы все здесь сдохнете сегодня, то я сдохну с вами заодно, за компанию, чтобы вам было не так скучно.
Строй отозвался сдержанными хохотками. Ветеранам дозволено похохатывать в строю. Заработали.
– Вы ведь знаете, сдохнуть все равно когда-нибудь придется. Не сегодня, так завтра Не завтра, так послезавтра Не послезавтра, так через сорок лет. Какая разница? Мы от этого дела не увиливаем, но и не торопимся…
Тут к нему приблизился толстощекий лейтенант в новенькой, щегольской форме, со сверкающим планшетом «Из штаба бригады, наверное. Мол, пора бы и по местам…» – подумал Рэм. Чачу, тощий, в полинявшей и выцветшей форме ротмистра, просто отмахнулся от штабного. Не лезь, шавка, к медведю. Медведь сам знает, когда ему что делать.
– Короче, сегодня на нас свет клином сошелся. Давайте, медведи. Сломаем хребет этим упырям с юга Пусть их жены и мамочки поплачут о бедных своих ребятках: следующий раз, может, отговорят их затевать мятеж против Империи… Делайте свою работу, солдаты! Я с вами, мы победим.
Тут к нему обратился полковой священник. Слов честного отца было не разобрать. А вот ответ, извергнутый луженой глоткой господина ротмистра, отлично услышали все:
– Что? В жопу молебен. Командиры рот, ко мне!
202-й истребительный батальон сохранил в своем составе человек аж сорок из тех ребят, которые начинали войну в академической бригаде. Бывшие студенты, бывшие приват-доценты, бывшие служащие Университета и Академии… Две с лишним тысячи легли их в землю с первого бомбового удара федератов до сегодняшнего дня. К «академщине» прибились окруженцы из разбитых и рассеянных соединений, да еще в батальон регулярно вливали новобранцев. Батальону удавалось выживать и время от времени жечь танки южан. Поэтому командование 2-го стрелкового корпуса относилось к истребителям как пьяный забулдыга к крупной монете, оставленной на черный день и на сей момент единственной солидной среди мелких медяшек, оставшихся в кошельке. В случае чего ее можно, конечно, истратить. Но только в очень серьезном случае.
