Мастерская судеб - страница 2

Растворяя своё восприятие внутри этого механизма, размазывая его тонким слоем по улицам этого огромного муравейника, наблюдатель слышал, видел и впитывал в себя бесконечное количество разрозненной информации. Это продолжалось до тех пор, пока за всей этой какофонией не стала проглядывать одна важная, но всё время ускользающая деталь. После многочисленных изматывающих попыток ухватить её он наконец совладал с ней и словно бы прочитал между строк обрывок чего-то страшного и неотвратимо приближающегося: «Последний закат догорал над городом…»

Внезапно он отчётливо понял, что ему необходимо срочно попасть в порт, и он бросился бежать, тут же потерявшись в лабиринте незнакомых улиц. Плутая по ним, он мчался, не снижая темпа, и вот, когда ноги уже едва держали его, а грудь, казалось, готова была лопнуть от напряжения, он выскочил на причал и сел в поджидающий его парусный ялик. Тот, словно конь, бьющий от нетерпения копытом, ждущий только лишь команды от седока, чтобы сорваться в галоп, тут же помчался прочь от берега, увлечённый порывом очень кстати подувшего ветра. Ещё минуту назад ясное небо вдруг очень быстро затянуло тучами, пошёл дождь, ветер усилился и задул теперь с моря в сторону города. Впереди показался огромный, заслоняющий небо вал, который рос и приближался к лодке с какой-то неестественной медлительностью, а в следующую секунду лодка исчезла, и он оказался в воде. Он запаниковал, забарахтался, перестал понимать, где верх, а где низ. В его голову потоком хлынули образы, картинки, звуки, слова, строки, рифмы. Все они, смешиваясь с морской водой, закружили его в водовороте, заполнили его лёгкие и стали сдавливать и душить его. Ещё миг – и он снова проснулся…

В городе было четыре часа утра, когда в спящем, полностью тёмном доме загорелось окно. Это была крохотная кухня в квартире древней хрущёвки, стоящей на окраине огромного мегаполиса, в каких доживают свой век ветхие одинокие бабушки и снимает жильё самая небогатая прослойка населения. Свет зажёг молодой мужчина с совершенно усреднённой внешностью. Худой, лохматый, закутанный в плед и сощурившийся от яркого света – на него можно было примерить любую маску. Возможно, уже через несколько часов он облачится в чёрные брюки, белую рубашку, форменный галстук и отправится в какой-нибудь торговый центр, где будет приставать к людям с дежурным вопросом – «Вам что-нибудь подсказать?». А может, он наденет джинсы, кроссовки, бесформенный свитер и пойдёт настраивать капризный, вечно ломающийся сервер какой-нибудь крупной конторы, а может, и вовсе будет раздавать листовки у метро – в данный момент совершенно невозможно было это определить, ведь когда он смешается с толпой, он станет настолько органичной и естественной её частью, что будет совершенно невозможно узнать его и отличить от остальных.

Тем временем мужчина умылся, зажёг газ, поставил на огонь чайник и принёс на кухню толстую папку с бумагами. Он заварил себе чай и разложил перед собой множество листов, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Некоторое время он сидел и перебирал бумаги, кусая губы и внимательно вчитываясь в отдельные фрагменты, словно и не знал наизусть всего написанного. Потом, отложив бумаги, он некоторое время сидел неподвижно и смотрел на горящий газ. Губы его шевелились. Наконец, он взял из папки чистый лист и начал писать. Слова сами ложились на бумагу. Это происходило настолько легко и естественно, что рука едва успевала их записывать, и почерк его из неразборчивого становился и вовсе нечитаемым. Поток слов был настолько стремительным, что он не успевал обдумывать и осознавать его. Он знал, как будет звучать следующая строка, но не имел возможности заглянуть чуть дальше в ещё не написанное и не выраженное. Он понимал, что если попытается, то нарушит этим всю магию происходящего. Он писал и писал, и в строках, им написанных, растворялся и древний замок, освещённый факелами, и античный город, и лысый тощий старик с мёртвым взглядом, и штормящий океан, грозящий поглотить всё живое, посмевшее приблизиться к нему. Он писал, и ему чудился то запах каменной сырости, то гомон толпы, то крик чаек над волнами. Чем полнее перед ним разворачивалась картина написанного, тем отчётливей он понимал, что же именно проглядывает между строчек, какое послание получает он неведомо от кого. И он снова и снова вычёркивал лишнее, переставлял строки местами, возвращался к началу и тут же перескакивал в конец, поворачивал лист и писал на полях сверху вниз, раскидывая по листу одному ему понятные пометки и закорючки – остатки сна стремительно выветривались из его головы под напором приближающегося утра, и он спешил вобрать в себя как можно больше оставшегося от него осадка, пока сон не успел окончательно забыться. Он писал, а над городом уже начинался день. Неумолимо приближалось время надевать маску. Наконец, уже засветло, перед ним остался лежать лист с набело переписанными стихами: