Быт и заботы выматывали и сил на общение просто не оставляли. Человек – приспособленец по своей природе. Изо дня в день я училась жить по-новому, в этой новой жизни места для общения не находилось.
Во-первых, я стала ограниченным человеком, мой багаж знаний был полностью забит информацией об уходе за недееспособным ребенком, обычные же темы стали совершенно чужды. Во многом я не то чтобы растеряла имеющуюся информацию, а скорее потеряла навык общения. У меня пропали навыки социального взаимодействия с другими людьми. Особенного, дружеского плана. Слушать рассказы о прекрасной семейной жизни тяжело, поделиться своими неприятностями стыдно. Как диалог может получиться? Захочет подружка пожаловаться на дочку-бездельницу, которая не выучила уроки и получила двойку. А я сижу с ребенком-инвалидом, мечтающая, чтобы он стал пусть бездельником, зато нормальным. Далее начнется тирада о том, что ей понравились две сумки, но купила одну, муж, подлец, плохо зарабатывает. Я буду молча смотреть на нее. Она не знает, как последнюю неделю до выплат я пила чай без сахара, потому что его было мало – сыну могло не достаться. Я не смогу понять ее недовольства своей жизнью, потому что знаю, как на самом деле выглядит плохая жизнь. И зачем же тогда затевать разговор с человеком, который не сможет его поддержать?
Во-вторых, я боялась, что знакомые будут ходить к нам лишь для того, чтобы посмотреть на моего сына. Как в каком-то американском фильме про цирк уродов. Меньше всего хотелось делать из сына посмешище. У многих в глазах читался страх, когда они смотрели на моего ребенка. Цирк уродов для того и посещали: тыкая палками и высмеивая монстров, люди боролись со своим страхом перед ними. Мой сын не урод – по крайней мере, не для меня.
Иногда возникало опасение, что я разучусь говорить. Как-то даже решила посчитать количество сказанных мной слов в неделю. С ребенком я почти не общалась: точно было не ясно, понимает ли он меня, зачем зря напрягать голосовые связки. Друзей не было. Вот и сводилось мое общение к редким звонкам от мамы и называние нужных мне продуктов у прилавка в магазине. Я как-то считала три дня, и число слов было настолько мало, что я бросила это дело. К чему лишние расстройства. Итак, я продолжала молчать, а часы продолжали висеть.
Онанировал ребенок после этого часто. Каждый раз не запоминался мне так ярко, как тот, первый. Немного толстоватый двенадцатилетний ребенок, сидя на своем любимом одеяле, глядя в никуда, двигал и двигал рукой. Он улыбался. Я не могла пошевелиться, просто стояла и смотрела. Не знаю даже, сколько прошло времени – пара секунд или минуты. Его улыбка становилась все шире и шире, и в один момент лицо искривилось в невероятном выражении счастья. И все закончилось, улыбка сошла с лица. Он опустил голову вниз, глядя на свою промежность. Одеяло было заляпано спермой, в нос ударил ее запах. Он все продолжал двигать рукой, но ничего не происходило. Поднял на меня голову с вопросом в глазах. Вот ему было хорошо и приятно, а сейчас нет. Руки все двигались и двигались, пытаясь возобновить ощущения.
Мое остолбенение прошло, теперь уже я хотела что-то сделать, но что? Отвлечь! Надо отвлечь от своего тела. Ему надо включить телевизор, но прежде вымыть. Я аккуратно подошла, взяла за чистую руку и слегка подтянула к краю дивана. Думала, что он может взбунтоваться или даже проявить агрессию. Этого не случилось. Он послушно встал и пошел за мной в ванную. Видимо, физическая разрядка повлекла за собой эмоциональную. Быстро вымыв сына, я посадила его перед телевизором, сама пошла в ванную, намочила тряпку и пошла оттирать пятна с одеяла.
