– Наша Дунечка по-своему арифмометр переучивает. Как прислали этого шевелюристого бухгалтера, так ее точно в кипяток окунули. Вареная ходит… Раньше бухгалтера все лысые, степенные, пожилые бывали, а теперь… женихи. Наш-то директор МТС и Архипенко зацепил, планами своими ему голову забивал. Вот жизнь человека – завидки берут. Как маятник, между райкомом и крайкомом, туда-сюда.
– Ты не прав, Михаил Тимофеевич, – возразил Латышев. – Дело у него идет. Пашет, сеет, убирает. Что же тебе нужно? Чтобы он еще сабли глотал или огонь из воды высекал?
– Он-то и высекает искру из воды, – продолжал свое Камышев. – Знал я одного ненормального гражданина, так тот все вымеривал и высчитывал, сколько километров до планет. И пришел к такому заключению: ближе всего – Луна. До нее каких-то чепуховых триста тысяч километров. Заверял меня – через двадцать лет на Луне кабачки сажать будем. А сам для двух свиней корм разделить не мог.
– Ну, Кирилла Ивановича нельзя сравнивать с твоим лунным огородником, – сказал Латышев. – Человек он хозяйственный, хотя немного и увлекающийся.
– Дунечка еще может увлекаться. Наврет – над ней есть предартели, поправит. А ему увлекаться не по званию. Объясни, Петр, что он предлагает.
– Вы же знаете, – сказал Петр. – Но если хотите, пожалуйста. Я на Кирилла Ивановича не обижен, на меня он в райком не жаловался, я могу, как я понял…
И он передал мысли и соображения Кирилла Ивановича.
– Переведем на практику планы Кирилла Ивановича, – сказал Латышев. – Он, по-видимому, хочет сломать границы в мозгах колхозников…
Камышев беспокойно шевельнулся:
– Осточертели колхозникам все эти взломщики и ломщики. Чуть что – берут кирку и ну ломать мозги у нашего брата. А у самих в мозгах каша, только каша недоваренная… Котелок-то на плечах холодный…
– В мой огород камень?
– Один запустил, – буркнул Камышев, – не утерпел.
– Спасибо за откровенность. – На лице Латышева проступили красные пятна, и даже не загоревшая под редкими волосиками бровей кожа покраснела.
«Не совсем прост и добр этот человек, – подумал Петр, пожалевший, что ему пришлось присутствовать при этой сцене. – Видно, у него острое жало. Наступить на него – так жиганет, на метр подпрыгнешь».
Латышев замкнулся, не хотел обострять разговор. Вот такое «посапывание в две дырочки» также не понравилось Петру.
– Что же ты нахохлился? – спросил Камышев. – Обижен?
– Непонятно, чего ты горячишься, Михаил Тимофеевич. – Латышев развел руками. – Тебя распалили в райкоме, так остынь тут, на своем спокойном рабочем стуле.
– Спокойном? – Камышев вновь хотел броситься в атаку, но сдержался. – Может быть, и так. Если подушка под твоей щекой не палит и совесть тебя сукиным сыном не называет, значит, место спокойное… Мне хочется знать, как свежий человек о нас думает. Мы можем себя и на небеса вознести, и на триере пропустить, и в ступке истолочь, а вот как со стороны все это выглядит?
– Не все ли равно, – сказал Латышев, – не понимаю твоего самоедства, Михаил Тимофеевич.
– Ему-то, моряку, Петру, не безразлично, кто такой Камышев. Слушает он нас сейчас и думает про себя: можно ли с ним сработаться, с этим чертом сатиновым? Не подкачает ли? Верно ведь, Петр? Ему надо менять своего привычного командира крейсера на другого командира. Он выбор должен сделать…
– Ах вот оно что! – Латышев снисходительно улыбнулся. – Так бы сразу и разъяснил: понял, дескать, какую невесту тебе сватают, Петр? Артель вместе со всеми ее характерными особенностями.
