– На «Истомина» пойдем, классный, говорят, крейсер, нового типа, – продолжал Карпухин.
– Откуда знаешь? – Петр продолжал думать о своем.
– Ребята видели. На верфи.
– На верфи – одно, в море – другое. Да вскоре отойдет мода на надводные корабли.
– А мне все равно. Что надводные, что подводные. Я у котлов всегда в подводном состоянии. Ниже ватерлинии.
– Понятно. А все же… – Архипенко вздохнул, сердце ныло. – Думаю остаток времени использовать на все сто.
– То есть?
– Агротехникой подзаняться, книгами обзавестись по животноводству. И еще кое-что почитать. Сам знаешь, неудобно будет, если я какой-нибудь там сульфат-аммоний с аммоналом спутаю или бобовые злаки с лавровым листом котлового довольствия…
Карпухин улыбнулся:
– Конечно подзаймись. Это полезней, чем лежать и заклепки посчитывать… Не люблю сватать, а… Эх, и житуха начинается на Черном море! Одним словом, гранд-флит!
– Гранд-флит – одно, гранд-колхоз – другое.
– Опять свое? Не знаю, как у вас на Кубани, а у нас еще далеко не гранд. Уходит из колхозов молодежь.
– Зря, – буркнул Петр. – Уйти легче всего.
– А куда же деваться? Не везде Кубань. У вас что не так – природа выручит. Земля-то какая! Сам говорил, дышло сунешь – тачанка вырастет.
– Дело разве только в одной земле? Дело в людях. Землю и у нас приходится удобрять. Люди – главное… те, что не норовят утечь из колхоза. Вот хотя бы Помазун, я рассказывал тебе, помнишь? Ему в бочке и то слаще, чем в колхозе.
– Люди, конечно, – самое главное. Все решают люди, – мягко, стараясь не раздражать приятеля, согласился Карпухин. – Потому я и остаюсь на флоте.
– Всякому свое.
Петр впервые понял – отдаляется от него старый друг, раз уж не сошлись их интересы. И ему стало очень грустно.
Карпухин уже поклевывал носом, в усталой полудреме дослушивал фантазии Петра, которые нисколько не трогали его. Ему хотелось полностью насладиться воздухом после тяжелой вахты.
А надышавшись, можно оставить приятеля наедине с его думами и, спустившись в кубрик, забраться на подвесную койку второго ряда, раскинуться насколько возможно в тесной брезентовой люльке и дать законный отдых своему уставшему телу.
Ничто не способно разбудить матроса, ничто, кроме тревоги. Уж тут хоть на полутонах протруби сигнал – подобно шквалу, срывается с коек матросский народ. Расслабленные в духоте подпалубных помещений полуголые люди, спящие в самых разнообразных позах, стонущие, всхрапывающие, бормочущие, в тысячные доли секунды превращаются в энергичных, крепких, как сталь, и быстрокрылых, как птицы, членов боевого экипажа: тревога выметает всех со стремительной изумляющей силой. Атомный век, пожалуй, на флот пришел раньше, чем на сушу. Матросу гораздо легче и проще примениться к новым режимам боя, усвоить кибернетические законы мгновенной реакции на любую обстановку.
В ту ночь, когда, закончив вахту, спал Карпухин, а Петр предавался своим мыслям, тревога не подняла их. Корабли заканчивали поход и один за другим ложились на инкерманские створы. Повинуясь разрешительным подмигиваниям командной скалы, они скользили между пунктирными линиями боновых заграждений и занимали расписанные штабом места в севастопольских бухтах.
На следующий день, когда корабль покоился на бочках, Петр Архипенко решил выполнить обещание, данное перед отъездом Марусе, и начистоту поговорить со своей бывшей севастопольской зазнобой.
Приближался вечер, а вместе с ним прекраснейший миг увольнения на берег. Какое наслаждение доставляет моряку увольнительный жетон, бездушный, легонький кусочек штампованного металла! Вместе с ним приходит радость предвкушения тех скромных, но всегда приманчивых удовольствий, которые неизменно сулит берег. Пусть неладно пройдет время и, вместо того чтобы потолкаться на улицах или на танцплощадке, судьба занесет моряка на лекцию или плохонькую кинокартину, все же берег есть берег: музыка, ярко освещенные киоски, бульвары с укромными уголками, а там невинные приключения, воспоминания о девичьем локоне, вызвавшем безумную дрожь во всем теле, о дыхании накрашенных или естественных губ, а если еще и поцелуи… Тут бешено может заколотиться молодое сердце и ресницы сами смежатся от душных мыслей, а блаженнейшая улыбка, казалось бы несвойственная суровому комендору или мастеру торпедных атак, пусть не вызывает у вас удивления.
