Маятник жизни моей… 1930–1954 - страница 21

Когда встречаешься с такими старинными друзьями, видишь их сразу в кольце всех из возрастов. Так с вершины горы видны бывают и начало, и конец, и все разнообразие какой-нибудь дороги.

…Словно облака над вершиной горы… Есть такие мысли, такие чувства, которые касаются самой вершины нашего внутреннего мира – и только мимолетно, и их не уловить. Но они озаряют жизнь и от них остается воспоминание, что побывал на вершине горы и видел оттуда такие дали, какие видны только с самой вершины и для каких в долинах наших (“дольний” мир) нет слов.

П. Романов[42]. Самое ценное для меня в нем – считая все его одиннадцать романов – то, что вчера, сидя у меня на диване с детски доверчивым лицом, он сказал: “Два месяца тому назад мне каждый день хотелось умереть. И на письменный стол не мог смотреть без отвращения. Хотелось умереть, потому что задеты были высшие ценности жизни. Потому что есть «самое дорогое» у души. А «самое дорогое всегда дороже жизни»”. (Позволяю себе привести здесь афоризм из одной детской сказочки Мировича из ранних сказок.)

В сущности, я – приживал. Такой жребий, такая линия. Иначе не умею, не знаю, как прожить. И может быть, потому легко мирюсь с этим, что иначе понимаю и человеческие отношения и судьбы, чем то мироощущение, где слово “приживал” возможно. Я сказала: “В сущности, я приживал” в миг, когда посмотрела на себя со стороны, глазами, не похожими на мои. Только изредка я ощущаю неловкость и грусть от зависимого и неполноправного положения. Чаще я не смотрю ни на себя, ни на кого другого сквозь эту призму. Так однажды Ольга[43] в Ростове собиралась на скрябинский концерт в совершенно развалившихся башмаках. Т. Ф. Скрябина[44] сострадательно сказала: “Неужели вы решаетесь в этих башмачках идти?” – “Я на них не буду смотреть”, – ответила Оля. И после Татьяна Федоровна не раз вспоминала это и прибавляла: “Тут есть чему поучиться”. Учиться, научиться этому нельзя. У Ольги и у меня, у таких людей, как мы, в этом отношении наследственное устройство зрительной оси душевных глаз бессознательно отвращает душу от мешающих ее главному процессу явлений. Там же, где это почему-нибудь не удается, такие души жестоко страдают.

(Последние дни К. П. Тарасова[45] со слов дочери его А. К. Тарасовой).

…Осенью прошлого года туберкулез перешел с легких на горло. Последние месяцы были мучительны. Не помогали ни ингаляции, ни прижигания. Трудно и больно было глотать. Распухли гланды и вся полость рта. Голос упал до шепота. Во время одного из сильных приступов боли Константин Прокофьевич сказал жене своей (всю жизнь с самоотверженной преданностью служившей ему и нежнейшей заботой окружившей его последние дни): “Дай опиума!” Сказал повелительным голосом, и по лицу было видно, что он испытывает нестерпимую боль. Она спросила: “Сколько капель?” Он не ответил, потом прохрипел: “Скорее. Дай морфий”. Она опять спросила: “Сколько?” – и в ужасе воскликнула: “Костичка, что с тобой?” Он указал на горло и сказал неожиданно громко: “Торквемада”. Эта была его манера выражаться. Она поняла, что он говорит о муках инквизиции. И опять спросила: “Сколько капель?” У него глаза блеснули решительностью, и, протянув руку, он сказал: “Все. Дай все”. Она поспешила унести пузырьки подальше. Он впал в бредовое состояние и в полубреду шарил у себя на столе, отыскивая их.