# Me Too. Роман - страница 7

Но и сейчас, спустя 11 лет, когда мой культурный багаж сильно расширился, могу смело сказать, что ни один текст и, так сказать, видеоряд про это не заводили меня так сильно, как «Лолита». В тот день пришлось спешно закрыть компьютер из-за появления родителей. Но я так была возбуждена, что долго не могла заснуть и все представляла себе первую ночь Гумберта и Лолиты в гостиничном номере. И даже стала трогать себя в тех местах, где у нормальных женщин, говорят, расположены самые чувствительные точки. При этом воображала, что это не я себя трогаю, а, стыдно сказать, ни кто иной, как АМ. Я испытывала приятные ощущения – что-то вроде истомы, и одновременно презирала себя за свою неспособность совладать с «животными инстинктами». Разумеется, это не привело ни к чему, да я и не знала, каким это что-то должно быть.

Но в ту же ночь мне приснился первый в моей жизни эротический сон. И в этом сне было всё. Я проснулась потрясенная и еще с четверть часа не могла понять – было ли то во сне или наяву. Но самым большим потрясением оказались вовсе не испытанные мною и ранее неведомые ощущения, а тот, кто столь сокрушительно (и упоительно, чего уж там) овладел мною в этом сне. И, как ни странно, это был вовсе не АМ. Нет, еще страшнее и желаннее. Это был мой отец, мой дорогой папа, которого во сне я вожделела, как женщина. Ну, не ужас ли?

После «Лолиты» я все время задавала себе этот вопрос. Мне почему-то очень хотелось ею быть. Но так ли это? У моих родителей в спальне в рамочке висел фотопортрет любимой дочери в полный рост. Мне было тогда чуть больше одиннадцати лет. Я долго и придирчиво всматривалась в него, надеясь обнаружить сходство с нимфетками, которых так проникновенно воспевал педофил Набоков. Да, довольно ладненькая и по-мальчишески еще угловатая фигурка. Узкие бедра тесно обтянуты закатанными до колен потрепанными джинсами. Под просторной клетчатой рубашкой никаких вздутий в области груди не просматривается (хотя они уже были, и я помню, как стеснялась, что папа их увидит). Из-под тоже закатанных рукавов торчат загорелые руки («изящной лепки», как выражались в старомодных романах), нежно прижимающие к животу моего любимого мишку. Он тоже будто позирует, вглядываясь своими черными бусинками в объектив.

Сходство с мальчишкой подчеркивалось короткой стрижкой. Шея – предмет моей особой гордости: «Смотри, мама, какая у меня лебединая шея!». На лице выражение наивно-восторженного любопытства, мол, что там будет дальше, через несколько лет? Какое невероятное счастье меня поджидает? Ничего, кроме пока еще туманного, но полного счастья я себе и не мыслила. Вот это предчувствие озаряло мое тогдашнее лицо. И, конечно же, внимание на фото притягивали глаза. Их уголки были чуть приподняты и создавали впечатление едва уловимой раскосинки, как у японок. Но сами глаза, опушенные нарядными ресницами, большие и широко распахнутые. В точности, как у мамы. Только у нее они были ярко-зелеными, а не карими, как у меня, что всегда в детстве вызывало мою острую зависть. Волосы на фото выглядели темными, но на самом деле чуть отливали в медь.

Родители очень любили эту фотографию и не случайно именно ее поместили в рамочку. «Смотри, отец, какая девка растет!» – говорила мама, когда думала, что я не слышу. – «Да уж, – как бы ворчливо, но с явной гордостью в голосе, отвечал папа. И добавлял: – Просто вылитая ты! Говорю же – за ней нужен глаз да глаз, хм-м…»