Казачки, впервые попавшие в большой город из своей дальней станицы, были буквально оглушены овациями и на седьмом небе от теплоты зрительского приема. Они были в совершенном восторге от Москвы и москвичей. Особенно им льстило внимание и доступность московских барышень, желающих щедро одарить любовью горячих южных парней. Николай же, напротив, был насторожен, понимая, что их номер сродни острому политическому памфлету. Однако дни проходили своей чередой, а их номером никто не интересовался. Он и раньше, особенно после своего побега из кутузки, был невысокого мнения о полиции. А сейчас она вообще вызывала презрение. Он не мог понять, как такое вообще возможно: под самым носом у полиции ведется, по сути дела, антигосударственная пропаганда, а власти вообще никак не реагируют.
Стояла поздняя осень, но поток зрителей не иссякал, и на волне успеха Джембаз таки решил представить труппу петроградской публике. Тем более что организация выступлений в столице была давней мечтой старого грека. Не менее важным обстоятельством было желание встретиться со столичными большевиками и получить свежую литературу для распространения.
Николай откладывал до последнего, не хотелось бередить рану, но накануне отъезда все-таки нашел в себе силы посетить знакомую улочку и встретиться с Ахметом. В старом особняке Воиновых располагалась какое-то тыловое учреждение, коих на ниве войны расплодилось великое множество. «Жулики!» – решил про себя Николай. Ахметку он нашел во флигельке соседнего особняка, переоборудованном под дворницкую. Старик лежал под ворохом одеял и отчаянно кашлял, у него был жар. В дворницкой было холодно. Николка купил дров и разжег жаркий огонь. В соседней лавке ему удалось приобрести баночку варенья, и пока дед оттаивал при помощи горячего чая, сбегал в ближайшую аптечную лавку и накупил порошков. Ахмета он застал разгоряченным и раскрасневшимся, блаженно жмурящим свои глаза.
– Ты ведь тот паренек, что с Наташкой того-этого? – поинтересовался он вспоминая.
Николай кивнул. А старик неожиданно расплакался:
– Вот ты меня сейчас спас, а я никого спасти не смог: ни Тихоныча, пусть земля ему будет пухом, ни Наташу, невинное дитя, ни внучку свою, которую увезли эти аспиды.
Николка прервал душевные излияния деда:
– Ты знаешь, где Тихоныч похоронен?
– Как же, как же! Я хоть и трус паршивый, но не подлец последний. – Он протянул свои руки в сторону парня. – Вот этими руками могилку ему копал. Собственноручно засыпал.
– Проводишь меня завтра к нему?
– Конечно!
На следующий день Николай стоял на могиле с простым деревянным крестом, под которым покоился русский солдат Кузьма Тихонович Солдатенков. Положил скромный венок и при помощи Ахмета приколотил на крест заранее припасенную табличку.
Внезапно татарин наклонился к уху парня и доверительно зашептал:
– А я надысь снова встречал его.
– Кого? – переспросил юноша, подумав, что болезненное состояние, жар и гнетущая кладбищенская атмосфера вызвали у истощенного организма деда горячечный бред и галлюцинации.
– Да немчуру проклятущую. Не длинного, а того, второго. Толстого борова, что хозяйку увез.
– Да, ладно! – не поверил Николай.
– Точно, он! – подтвердил старик. – Подъехал на экипаже и долго-долго смотрел на дом. Я его тогда хорошо рассмотрел. Хотел подойти, спросить о внучке да не решился, а пока собирался, того уже и след простыл.
