Тысяцкий не напрасно говорил про столы. Столы – ломились от яств, и это не было пустым словом, – Михаил ясно видел, как прогнулись тяжелые доски столешниц. Поста, слава богу, никакого не было, а потому и дичи, и всякого мяса, и хмельного питья имелося вдоволь – хоть упейся-укушайся! Разномастные каши с мясом и мясною подливою, жаренные с яблоками гуси и перепелки, смородиновые кисели, пироги-рыбники и простые – со всякой прочей снедью, а еще щи с кислой капустою, ушица налимья, ушица карасевая, окуневая, с лососью. Ну и жаренная на вертеле рыба – ух, и вкусна же – куски большие сочные, прямо-таки во рту таяли…
– Кушай, кушай, друже, – улыбаясь, приговаривал Сбыслав. – Эй, челядин… Найлей-ко!
Пили из больших серебряных кубков – не только пиво, бражку, мед, но и привозное вино – мальвазеицу. Пили в больших количествах и не особо пьянели, чай, мед с брагой – не водка паленая, да и правду говорят, что закуска лишний градус крадет.
Миша от удовольствия аж глаза закрыл да прогнал смурные мысли – сначала поесть как следует, а уж потом думу думать! Глаза разбегались – и не только от яств. Посуда на столах – золотая, серебряная, лавки-скамейки резные, узорчатой тканью покрытые, в окна – свинцовые, со слюдой, переплеты вставлены, божница-киот – оклады все в золоте, лампадка зеленым огоньком светится. Да уж, не бедно жил тысяцкий Якун, совсем-совсем не бедно!
Окромя молодого хозяина и гостя, за столом сидела дородная женщина в вышитом затейливой вязью убрусе – Сбыславова матушка, и другие родственники – младшенькие братья-племянники да девчонки – сестры-свояченицы и прочие. Девки пересмеивались, переглядывались, выпивали… и, вопреки всем представлениям Михаила о затворничестве древнерусских женщин, вовсе не чувствовали себя в чем-то ужатыми, скорее даже, наоборот – развеселясь, песни запели, почему-то – про дождь:
Дождик, дождик, пуще,
Дам я тебе гущи,
Хлеба каравай,
Сильней поливай!
Видать, давненько дождя в Новгородской земле не было.
Сбыслав о битве рассказывал, а как же! Да так цветисто у него выходило! И не битва даже была – целое побоище. И рыцарей-то шведских – «без числа», и князь-то громил всех за милую душу, и – вот он, гостюшка! – мечом махал, дай бог каждому…
Девушки слушали, перешептывались, а, как матушка утомилася, да, стол благословив, почивать отошла, с вопросами навалились: а правда ли, что сам Биргер-королевич войском тем управлял? А шнек свейских много было? А погибло сколько? А полон? Много ли рыцарей взяли?
Ну и про гостя тоже расспрашивали: с каких земель, да женат ли, да сюда ли надолго?
Узнав, что не женат, дружно сказали – женим!
Ближе к вечеру явился батюшка, тысяцкий Якун. Бровью с порога повел: смело с лавки девок, сразу и глазенки погасли, и дела какие-то нашлись неотложные… Видно, держал Якун свое семейство строго.
Сели. Ухмыльнулся в бороду, серебряный кубок поднял…
За победу выпили, за Святую Софью, за благоверного князя. Миша уже пить еле мог, а уж от еды – и вообще воротило. А Сбыслав да все его домочадцы – ну молодцы – как ни в чем не бывало в три горла кушали, не давились!
– Смотрю, дружок-то наш утомился, – произнес с усмешкой Якун. – Велю проводить в опочивальню… А о деле и завтра поговорим.
– Верно, батюшка, – Сбыслав поставил кубок. – Пойду, самолично провожу…
А дальше Михаил мало что помнил – утомился, и так уже за столом носом клевал, а как почувствовал под собою постель, травами душистыми накропанную, так и уснул тут же, едва голова склонилась.
