Мёд для убожества. Бехровия. Том 1 - страница 59

Колокола в соборе Двуединого отзванивают половину одиннадцатого.

– Да уж, давненько я в ночь не выходил… – дед заводит старую шарманку. Раз второй или третий за сегодня. И снова ни с того ни с сего. – Как тебя арестовали тогда, так и не берут больше старого на дела. Как же тебе, Бруг, не стыдно-то у Строжки хлеб отбирать?

– Сам же знаешь, что не стыдно.

– Экий ты! – взгляд его рассеянно блуждает где-то в районе моего уха. – А бывали времена, когда я жульё своими-то руками крутил. Вот в прошлом году еще…

Я смиренно жду окончания истории. Если задавать вопросы или огрызаться, рассказ становится только длиннее и обрастает новыми подробностями – я проверял. Причем подробности всегда разные: то ли память не та, то ли на ходу выдумывает.

– …ну и прут я подобрал, значит. Ну, такой вот, с сажень авось или поболее…

Главное, не встревать. Так он заговорится и увязнет в воспоминаниях, как в болоте.

– …ну и хрясь ему по тулову. А он, такой-сякой, всё равно встает…

Так, а вот и новые краски. В предыдущем рассказе «такой-сякой» не встал.

– …а я что? Пришлось ему показать, как у нас в городе принято. И вот тогда…

Двуединый, милостивое ты божество… Будь добр, а?

Заставь колокол биться чаще в своем гребаном соборе.

Нас встречает просторная прихожая. Она велика настолько, что здесь поместится скромное кабаре – со сценой для плясок, барной стойкой… А вынести отсюда вешалку и исполинский, вдвое выше меня гардероб, так влезет еще и гримерка для танцовщиц, разодетых в перья и блестки.

– Вы уж извините меня, пожалуйста, что так долго. Запирала библиотеку на втором этаже, а там и не слышно совсем, что в дверь стучатся. На то она и библиотека, чтобы тишина стояла. И дом-то объемистый, а я сегодня одна тут кручусь: господин Миртски привратнику выходной дал… Да и всем дал – чтоб вам работалось спокойно. Одна я без выходного, но мне грех жаловаться: хозяин у нас щедрый и не бьет за просто так…

Если бы ты знала, милая девушка, сколько мне пришлось выслушать, пока твои юбки подметали в кладовой. У-у-у, только спроси Строжку о прошлом – и коса твоя поседеет досрочно, а пальчики задрожат алкоголически.

– Вы, если вымокли, – запыхавшись, продолжает камеристка, – оставьте верхние платья в прихожей. Я развешу хорошенько, не опасайтесь: просохнут еще раньше, чем работу кончите.

Строжка послушно закидывает габардиновый плащ на вешалку и расправляет складки; под ним на полу становится мокро. Я пропускаю слова камеристки мимо ушей и только расстегиваю куртку. Куртка довольно урчит, называет меня «настоящим дружищем». Не бросил ее одну, молодчина. Бруг – настоящий друг!

Дед, заправляя белую сорочку в коротковатые штаны, щедро обшитые карманами, критически меня осматривает. Это дается ему с трудом – с таким-то расфокусом.

– Ты бы, кхем, расчехлился как я, – морщится тот половиной лица. – А то ж у тебя и так наружность бандитская: волос чёрен, борода как смоль. А тут еще и куртка эта… Того и гляди – разбойник, а не цеховик.

«Чего сказал?!» – надсадно верещит куртка. – «Это стиль, это имидж! Изнанка черной души Бруга!»

– Какой цех, такая и наружность, – едко замечаю я. – Зачем давать людям ложное представление?

Камеристка тут как тут – с глазами цвета гешира с молоком, слегка красноватыми от недосыпа. Невинный румянец щек, аккуратный клинышек носа – всё это симпатично. Но мало кого красит серая косынка с лоскутком паутины, случайно подцепленным где-то впотьмах. Еще менее красят мозолистые ладони, воспаленные от мыла и порошка. Девчушка пытается их прятать, сжимать в кулаках на запыленном фартуке – но иногда забывает. Кажется, таких девиц и пишут на полотнах престарелые рисовальщики. С эдакими еще одухотворенными подписями внизу: «Дама в платке», «Портрет служанки» или вовсе как-нибудь загадочно – иногда инициалами.