В декабре 1947 года была отменена карточная система на продукты и проведена денежная реформа. Главное в этом было то, что началась свободная продажа хлеба. Два с половиной года после войны и четыре военных года – шесть с половиной лет народ жил на голодном пайке и, наконец, хотя бы хлеб стал доступным продуктом питания. Что же касается денежной реформы, то смысл ее состоял в замене старых денег на новые в отношении 1:10, то есть один новый рубль стоил десять старых. Это было правильно, но замена старых денег на новые была организована варварски: всего три дня отводилось на реализацию старых денег по их нарицательной стоимости. Москва пережила невероятный подъём покупательной способности своих граждан. В магазинах скупали все, что нужно и что не нужно, либо только реализовать имеющуюся наличность. Через три дня после объявления о реформе старые деньги обесценивались.
Небывалое потрясение пережила тогда Россия. У меня, да и не только у меня остался нерешенным вопрос: почему только три дня отводилось на проведение такой огромной по масштабам общегосударственной акции? Почему нельзя было дать больше времени для этого небывалого в общественной жизни страны мероприятия? Ответ был только один: безжалостное отношение правительства к своему народу.
После Нового Года в день Рождества Христова меня навестил Виктор Барановский. Он женился на москвичке и мы отметили это изменение его биографии в забегаловке напротив ЦАГИ, выпили по «сто пятьдесят с прицепом». Я поздравил друга, а он посочувствовал мне по поводу моей бесконечной солдатчины. И все бы ничего, но так совпало, что в этот день меня вызвали в политотдел на какое-то совещание. Обычно сто пятьдесят особенного эффекта не производили, а в тот раз меня как-то развезло, видимо, «прицеп» в виде кружки жигулевского посодействовал этому. Ехать в Политотдел, да еще с опозданием в таком виде было нельзя. Простившись с Виктором, я вернулся в стройбат и, вместо того, чтобы пойти в казарму и поспать там где-нибудь, я явился к замполиту и честно объяснил ему свое состояние. Я ожидал понимания, но этот товарищ взбесился и с красной от негодования личностью тут же позвонил в Политотдел и заявил, чтобы ему прислали другого комсорга, потому что имеющийся у него комсорг напился пьяным и в политотдел на совещание приехать не может.
Даже немцы, даже полицаи, когда я сидел в тюрьме во время оккупации, на меня, так не орали, как это позволил себе майор Шипулин. От его крика я моментально протрезвел, ничего не сказал и ушел из политчасти.
Приближалось время отчетно-выборных комсомольских собраний. Я понимал, что мое фальшивое офицерство заканчивалось, тем не менее, я усердно занимался подготовкой проведения ротных собраний, которые должны были предшествовать общебатальонному собранию. Я помогал ротным комсоргам составить тексты докладов, вместе с комсоргами намечали выступающих, я готовил для них тематические шпаргалки, а то и просто писал для них полные тексты выступлений. На самотек эту петрушку пускать нельзя было. Я не мог допустить, чтобы ведущий собрания тщетно призывал: «Кто хочет выступить?», «Активней, товарищи!», «Ну, кому дать слово?», а собрание в ответ, как будто под воду уходило, сидело и молчало. В общем, я готовил образцово-показательные сценарии.
Замполит требовал от меня чуть ли не ежедневных докладов о том, как идет подготовка к выборам и я однозначно отвечал ему, что все идет в соответствии с намеченным планом. «С каким это планом?», – недоверчиво спрашивал майор. «С моим собственным планом», – отвечал я.
