Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - страница 38

Непроизвольное деяние… никогда не может вызвать какой-нибудь виновности: совпадение с намерением, когда наличествует выбор или совершить, или избежать рассматриваемого деяния, является единственным явлением, которое возводит человеческие действия или в похвальные, или в виновные. Действительно, для того, чтобы оконченное преступление стало подсудно человеческим законам, должны наличествовать как намерение, так и деяние. Ибо хотя in foro conscientice сформировавшийся замысел или намерение совершить неправомерное деяние так же ужасны, как и совершение последнего, тем не менее, поскольку ни один земной суд не может исследовать сердце или вникнуть в намерения ума, иначе чем по проявлении их в видимых действиях, постольку, следовательно, невозможно наказывать за то, что невозможно узнать. По каковой причине во всех земных юрисдикциях явное действие (overt act), т. е. некоторое открывшееся доказательство намеренного преступления, необходимо для демонстрации развращённости намерения, прежде чем человек будет подлежать наказанию. И так как злобное намерение (vitious will) без злобного деяния не является гражданским преступлением, то, с другой стороны, непростительное деяние (unwarrantable act) без злобного намерения вовсе не является преступлением. Так что для того, чтобы составить преступление против человеческих законов, должны наличествовать, во-первых, злобное намерение и, во-вторых, неправомерное деяние, являющееся результатом такового злобного намерения».[224]

Отталкиваясь от сформулированного Уильямом Блэкстоуном и покоящегося на охватывающем несколько столетий развития принципа mens rea,[225] логически последовательно и теоретически верно будет рассмотреть, во-первых, содержание концептуальных характеристик mens rea и, во-вторых, их соотношение с целью выявить из них двоих ведущую доминанту.

Обращаясь к развитию понятийного аппарата mens rea, можно сказать, что процесс разработки последнего, начавшийся в XIII в. и шедший непрерывно на протяжении столетий, продолжился и в XVII–XVIII вв. При этом отличительными чертами образуемой им концептуальной характеристики mens rea стали или, вернее, продолжали оставаться, во-первых, узкоспециализированная направленность терминологии, во-вторых, сравнительно редкое наполнение её истинно психическим содержанием, замещаемое, в-третьих, частым раскрытием понятий при помощи использования морально-оценочных характеристик. Если говорить об этих чертах условно, то понятийный аппарат mens rea в «горизонтальном срезе» характеризуется в рассматриваемое время множественностью терминов, призванных описать mens rea того или иного преступления. Соответственно, в своём «вертикальном срезе» он отличается сравнительной неуглублённостью терминологии, т. е. частым заполнением понятий не реальным психическим содержанием, а морально-оценочной характеристикой настроя ума деятеля в целом.

Так, согласно источникам XVII–XVIII вв., великая измена в одной из её разновидностей сводится к замышлению или воображению смерти (fait compasser ou imaginer la mort) короля, его супруги или их старшего сына и наследника,[226] чему противопоставляется совершение деяния «per infortunium, без замышления, намерения или воображения».[227] Тяжкое убийство характеризуется наличием злого предумышления (malice prepensed), описываемого как «когда некто замышляет убить, ранить или избить другого и замышляет это