– И что вы собираетесь с нами делать, офицер? – спросила Кэтрин.
– Ничего такого, что не было бы предусмотрено законом, – отреагировал Фолкнер.
– А там столько вариантов, что невозможно и представить, на каком остановится уважаемый господин полицейский, – сказал молодой человек, назвавший себя адвокатом.
– Можешь перечислить хотя бы несколько? – спросил один из его товарищей. – Так сказать, для общего развития.
– Могу, конечно. Что же я зря столько лет учился? Нас можно привлечь за нарушение общественного порядка в ночное время, за распитие спиртных напитков в неположенном месте, наконец, за оказание сопротивления работникам правоохранительных органов.
– Я не сопротивлялась, – сказала Кэтрин.
– Ты же не показала удостоверение по первому требованию, а это уже сопротивление. Завтра тебя накажут, а пресса в очередной раз оповестит нацию о той опасности, которую ты и другие отдельные представители золотой молодежи наносят нашей морали и нравственности. Троих из нас выгонят с работы, остальных с университетов. Да! Чуть не забыл! Нас еще можно обвинить в попытке взрыва бензоколонки. А это уже терроризм. Предположительно, получим десять, двадцать, даже тридцать лет. Нужное подчеркнуть. Вплоть до пожизненного.
– Я не хочу пожизненное, – вздохнула Клара.
– Конечно, не хочешь. Но кто тебя спрашивать будет?
– А я тебя защитником возьму. Ты меня спасешь.
– И себя заодно. Но есть и другая возможность. Внимание! Следите за ходом моей мысли. И вы, офицер, тоже. Поскольку ваш напарник через три минуты убедится, что для общества мы совершенно безопасны, вы можете с легким сердцем ограничиться устным внушением и отпустить нас на поруки друг друга. Закон это допускает. Гуманность даже требует…
– А я прямо кожей ощущаю, насколько вы гуманны, – убежденно произнесла Кэтрин.
– Мы вызовем такси и уедем, – продолжал юрист. – А машину, с разрешения нашего общего друга, – он указал на Валида, – оставим здесь. Готовы оплатить парковку.
– Правда, мистер Фолкнер, – жалобно проговорила Дженнифер, – это было бы так благородно с вашей стороны. Неужели вы отдадите мою девичью честь на поругание?
– Представляете, – добавила Клара, – с каким прекрасным чувством вы могли бы сегодня сдать дежурство, прийти домой и рассказать близким, как спасли судьбы шестерых невинных молодых людей. И что для этого нужно? Всего лишь проявить немного человечности, которая… и я в этом уверена… нежным птенцом бьется под вашей форменной рубашкой.
– И откуда у вас такая уверенность? – язвительно спросил Фолкнер.
– Офицер, вы, видимо, давно не рассматривали себя в зеркале, – заметил один из ребят. – А это большое упущение. Я, как художник слова, могу отметить, например, скрытую печаль, затаившуюся в уголках ваших глаз. Не является ли она свидетельством глубоких чувств и переживаний, жизненного опыта и тщательно скрываемой доброты? Да! В силу профессии вам приходится иногда быть жестким, но, один лишь Бог видит, какие страдания причиняет вам эта необходимость.
– Ну, согласитесь, офицер, ведь причиняет? – спросила Дженнифер.
– Очень редко, – сказал Фолкнер, – и сейчас явно не тот случай.
Как раз в этот момент из машины показался офицер Мартинес. Встретившись глазами с напарником, он едва заметно покачал головой. Фолкнер подошел к нему.
– Ну, что, Рауль?
– Чисто, как у новорожденных. Не привлекались даже за парковку в неположенном месте. Одна действительно учится в Гарварде. Еще двое здесь – в Эмори. Один журналист, один адвокат… Вон та шатенка – дочь сенатора, работает в адвокатской конторе своего родственника. Кстати, у нее сегодня день рождения. Видимо, ребята запраздновались… Что делать-то с ними собираешься?
